Смерть - штука тонкая. Афера Хавьера. Экстренный выпуск
Шрифт:
— Вы в самом деле думаете, что я это сделал?
Первая неожиданность. Но я хотел быть честным.
— Не знаю. Не думаю, но в силу ряда причин, которые не смогут помочь вам в суде.
— Именно так я к этому делу и подхожу.
— А как вы думаете, кто мог это сделать?
Он смотрел в сторону. Одной рукой он рисовал на песке женскую фигуру; я не мог удержаться, чтобы не отметить, с какой легкостью он это делал, даже не глядя… Причем рисунок не имел ничего общего с его абстракциями.
— Не думаю, что стоит говорить, — наконец протянул он. — Это всего лишь подозрение. Все это также странно для меня, как и для любого другого… Особенно после того, как для всех стало очевидным, что это сделал я. Но скажу вам вот что: я не мог совершить ни одного из этих убийств.
Это произвело желаемый эффект. Я удивленно посмотрел на него.
— Вы хотите сказать…
— Прошлой ночью, когда убили Клейпула, — предположим, что это произошло до четверти второго, до появления вас с Ренденом, — я был с Элли Клейпул.
Это, конечно, было важной новостью. Теперь стала понятна причина мрачного настроения Гривса.
— Вы сказали об этом полиции?
— С огромным удовольствием.
— И вам поверили?
— Все, что им следует сделать, — это спросить Элли.
— Но она с тех пор либо в истерике, либо вообще без сознания.
Он нахмурился.
— Так они говорят. Но когда она снова придет в себя, они увидят, что ни я, ни Элли никак не могли убить ее брата.
Мы помолчали. Я восстановил в памяти в мельчайших деталях все, что произошло прошлой ночью: когда мы с Ренденом обходили дом, что мы заметили или слышали? И в мыслях всплыл лишь большой темный дом в ярком лунном свете.
Темный! Мне показалось, я нашел пробел в его рассказе.
— Если вы разговаривали с мисс Клейпул, как вы могли это делать в темноте? Когда мы подъехали, во всем доме не было света.
— Мы были в галерее, освещенной лунным светом.
— В галерее, выходящей на террасу?
— Нет, с южной стороны, выходящей на площадку для гольфа.
— Интересно, а где же была полиция?
— Один регулярно обходил вокруг дома, а другой разыскивал запасные пробки, которые куда-то задевал дворецкий. У полицейского был фонарик, — добавил он, — чтобы осмотреть картину.
— Картину чего, вот в чем вопрос.
— Картину убийства, — мягко сказал Брекстон и проткнул пальцем нарисованную на песке фигуру. Я невольно вздрогнул.
— Вы не хотите еще что-нибудь сказать? — спросил я, стараясь выглядеть толковее, чем был на самом деле. — Завтра я напишу еще одну статью и…
— Вы могли бы отметить не только то, что я был с мисс Клейпул, когда убили ее брата, но заодно и то, что у миссис Брекстон была привычка принимать большие дозы снотворного в любое время и что четыре таблетки были средней дозой, если она нервничала. Я пытался сказать об этом полиции, но они не поверили. Может быть, теперь они отнесутся к моим словам серьезнее.
— Миссис Брекстон не убили? Она сама приняла снотворное?
— Совершенно верно. Насколько я ее знаю, смерть стала для нее такой же неожиданностью, как и для всех нас.
— Вы не думаете, что она могла попытаться покончить с собой? Заплыть туда, чтобы утонуть?
— Покончить с собой? Она собиралась жить вечно. Вы шлете таких людей.
Но вдаваться в детали он не стал, и вскоре мы вернулись в дом, а полицейский в штатском продолжал наблюдать за нами с галереи.
После обеда позвонила Лиз, и мы отправились в клуб; казалось, полицию не слишком заботило, что я делаю.
Бронзовый загар Лиз стал еще заметнее благодаря весьма откровенному туалету, который вовсе не был купальным костюмом, но тем не менее открывал взгляду ничуть не меньше. На несколько минут я позабыл про неприятности, наблюдая, как она шагает по песку, отбрасывая стройными ногами ракушки и мертвых морских звезд.
Но Лиз не позволяла мне ни на минуту забывать об убийствах. Она прочла мою статью в только что пришедшей «Глоуб», а заодно и все прочие статьи на эту тему.
— А ведь тебе опасно там оставаться, — заключила она после того, как на одном дыхании пересказала все вычитанные кровавые детали.
— Я тоже так думаю, Лиз, но что делать?
Я попытался извлечь выгоду из этой ситуации. Мысль о том, что она может испытывать эротическое возбуждение от угрожающей мне опасности (вспомните поведение женщин во время войны), меня привлекала, хотя это очень слабо сказано. У Лиз, как я подозреваю, вовсе не было воображения, просто обычное женское подозрение, что все может пойти наихудшим образом, если не вмешается женщина. Хотя возможности вмешаться у нее и не было: самое большее, что она могла сделать, — это советовать.
— Просто уезжай, и все. Тебя не смогут удержать. В худшем случае вызовут в суд как свидетеля.
Такой драматический оборот ей явно импонировал, и она выглядела просто чудесно: от возбуждения глаза сверкали, а щеки под загаром разрумянились.
Вместо того, чтобы идти в клуб, я предпринял некоторые маневры, чтобы завлечь Лиз в дюны. Она была настолько поглощена составлением планов моего отъезда, что заметила это слишком поздно, когда мы уже скрылись от посторонних глаз за дюнами, напоминавшими три торчавшие треугольником груди. Лиз начала было протестовать, но потом просто закрыла глаза и мы занялись любовью в колыбели из горячего белого песка под ослепительно синим небом.
Потом мы долго приходили в себя, пока наше дыхание и сердца успокаивались. Я расслабился впервые за два напряженных дня. Все, кроме нас самих, казалось несущественным. Но скоро практичная Лиз села и принялась приводить в порядок свой наряд, который я несколько попортил во время наших первобытных игр.
Я ожидал каких-то возвышенных слов о любви. И Лиз заговорила:
— Знаешь, дорогой, существуют такие вещи, как кровати, хотя ты и считаешь, что это старомодно.
Я решил, ожидая знакомых сладостей любви, что это пойдет мне на пользу.