Смерть в адвокатской мантии
Шрифт:
— Подвалы, сэр, вас вряд ли заинтересуют? — впервые подал голос Маршалл, когда они спускались по очередной дубовой лестнице, покрытой грубой потертой циновкой.
Пауэрскорт тут же представил колыхание зловещих теней на сводах, острые углы сваленной за ненадобностью мебели, липнущие к лицу лохмотья паутины, пыль, запах плесени и запустения.
— Вы совершенно правы, Маршалл, большое вам спасибо, — сказал он и отправился к Элизабет Донтси.
Еще раз горячо поблагодарив хозяйку за гостеприимство, он сказал, что ее тонкое понимание характера мужа наверняка поможет ему в расследовании. Миссис Донтси в ответ пригласила навестить ее снова, если это понадобится, и протянула на прощанье руку. Он осторожно сжал прохладную ладонь. Рукопожатие с ее стороны было не по-женски твердым, при этом Пауэрскорт почувствовал в нем (или это ему лишь почудилось?) нечто большее, чем обычную любезность. В общем, ему было о чем поразмыслить по дороге на станцию. Он чувствовал, что вскоре у него возникнет настоятельная, быть может, даже жизненная необходимость вернуться в Калн и снова пожать руку его хозяйке — он не мог избавиться от мыслей о детях, которых в Калне не было.
5
«Придет или не придет?» — гадал Эдвард. Взгляд его опять скользнул по циферблату. Она запаздывала на пять минут. А он все пытался представить себе, как поведет ее по залам Собрания Уоллес на Манчестер-сквер, знаменитого хранилища картин, мебели и старинного оружия. Днем раньше он послал Саре Хендерсон записку с приглашением вместе посетить этот музей в субботу, в три часа дня. Она заглянула к нему перед уходом и сказала, что это будет просто замечательно.
Пауэрскорт благословил Эдварда на это свидание и взял с него слово, что они с Сарой непременно зайдут к нему на чай в дом номер восемь на той же Манчестер-сквер. Он сказал, что недавно купил новую пишущую машинку и хотел бы показать ее настоящему специалисту.
Сара вовсе не собиралась опаздывать. Однако миссис Хендерсон, едва дочь оделась, объявила, что у нее кончились пилюли. Правда, она тут же добавила, что потерпит свои страшные боли до понедельника, но — если бы у Сары все же нашлось время сходить за нужным лекарством сейчас… Конечно, когда речь шла о здоровье матери, Сара могла нарушить любое обещание. Спеша, волнуясь, задыхаясь и поминая недобрым словом сестру и брата, которые взвалили на ее плечи заботы о больной матушке, она побежала к аптекарю, однако как ни торопилась, потратила пятнадцать минут на дорогу туда и столько же обратно. Мать тут же заметила, что Сара уже опоздала и, наверное, теперь нет никакого смысла ехать. Кто же станет ждать так долго? Не лучше ли остаться дома, отдохнуть, почитать вслух какой-нибудь воскресный еженедельник? Ласково улыбнувшись, Сара заверила мать, что время для этого у них еще найдется, и упорхнула.
Может возникнуть вопрос, почему же она нарушила свой принцип не общаться с коллегами вне службы и согласилась на свидание с молодым, хотя и очень молчаливым, юристом из Куинза? Это нетрудно объяснить. Сара решила, что в колледже ее предупреждали об опасностях, исходящих от мужчин в возрасте, женатых и с детьми, а Эдвард ни под одну из этих опасных категорий не попадал. Ну и вообще он же такой безобидный.
После пятнадцати минут ожидания Эдвард начал серьезно волноваться. «Еще пять минут, и я ухожу», — решил он. Но назначенный срок подошел и прошел, а юноша оставался на месте. В Куинзе ходили слухи (правда, ничем не подтвержденные, а значит, не давшие бы патронам Эдварда оснований использовать их как свидетельство в суде), что мать Сары тяжело больна и, как многие в ее положении, склонна к капризам.
Прошло полчаса. Уходить было очень обидно, тем более что Эдвард явился в музей за два часа до назначенного времени, чтобы подготовиться к свиданию. Он внимательно выслушал историю коллекции и самых знаменитых картин, причем, к собственному удивлению, даже осмелился дважды задать вопрос по поводу одной из композиций Фрагонара. Сейчас он занимал себя тем, что украдкой поглядывал на дом Пауэрскорта и пытался представить, что там происходит. Возможно, сегодня ему покажут и второго из близнецов. Вот только что о нем сказать?
— Простите, Эдвард, я так виновата! — наконец услышал он, и запыхавшаяся Сара протянула ему руку. — Как я рада, что вы меня дождались.
Всю дорогу она гадала, как они будут общаться, ведь Эдвард не отличался разговорчивостью и даже на свидание пригласил ее запиской. Однако, к удивлению Сары, юноша заговорил:
— Присядьте, пожалуйста, — сказал он, подводя ее к скамье у входа. — Вам надо отдышаться, а картины мы посмотреть успеем.
Сара была просто изумлена. В Куинз-Инн от Эдварда за целый день, а то и за неделю не слыхивали и десятка слов подряд. А сейчас он произнес такую длинную фразу…
— Вы уже бывали тут раньше, Эдвард? Знаете что-нибудь об этой галерее?
Ему потребовалось время, чтобы собраться с мыслями.
«Интересно, он прикидывает, сколькими фразами ограничиться сегодня, или полагает, что мы будем любоваться живописью в полном молчании?» — промелькнуло в голове у Сары.
— Галерея названа в честь сэра Ричарда Уоллеса. Он внебрачный сын и наследник четвертого герцога Хартфорда, — отчеканил Эдвард. — Все Хартфорды были коллекционерами. Уоллес умер. Оставил все жене. Жена прожила еще семь лет. Была известна пристрастием к черным сигарам. Завещала все государству. Не сигары, а все картины и предметы искусства. Теперь это музей.
Сару особенно впечатлили черные сигары. Где только он выискал эту информацию? Впрочем, помощник юриста докопается до чего угодно.
— Ну что ж, пойдемте? Только уж вы ведите меня, Эдвард.
Он не знал, бывала ли Сара в подобных местах раньше, и планировал показать ей наиболее эффектные и интересные для новичка полотна. Оружие он решил проигнорировать, а мебель оставить под конец. Ему до смерти надоели шкафы, шкафчики, секретеры, комоды и трюмо.
Они прошли через холл в бывшие покои хозяйки.
— Посмотрите, — зашептал он, — какой драматичный сюжет. Французский романтизм. Художник Делакруа. Картина называется «Казнь дожа Марино Фальеро».
Перед ними был внутренний двор великолепного дворца. На высокой беломраморной лестнице толпились богато одетые вельможи. Мавр с оранжевой лентой нахмурился, будто в ожидании больших неприятностей. На верхней ступеньке стоял сенатор, подняв окровавленный меч. У подножия лежало обезглавленное тело.
— А почему этому бедняге отрубили голову? — спросила Сара.
— Венецианский дож — правитель конституционный. Как наш английский король Эдуард. Власть его ограниченна. Но дож Фальеро хотел отменить конституцию и стать тираном. Придворные раскрыли его интриги. Ему отрубили голову. У Байрона есть стихи об этом. Байрону нравились кровавые сюжеты. Живописец, видимо, читал его стихи. Сам он тоже любил изображать трагические сцены. Может, даже больше, чем Байрон.
От такой длинной речи у Эдварда на лбу выступили капельки пота. Сара даже забеспокоилась, не повредит ли такая разговорчивость его здоровью.