Смерть в Лиссабоне
Шрифт:
— Его следовало расстрелять, — сказал Карлуш, опустив голову к пивной кружке.
— Что-что?
— Я сказал, что… вашего отца следовало расстрелять.
— Мне так и послышалось.
— Произошла революция. Начались демократические преобразования — сопряженные с хаосом, согласен — преобразования процесс непростой, для них требуется время. Но вот чего для них вовсе не требуется, так это нового переворота и установления военной диктатуры. Я считаю, что вашего отца и таких, как он, следовало расстрелять.
День был долгий и жаркий. Я выпил пива на
Я грохнул по столу кулаком. Две пивные кружки подпрыгнули и стукнулись о стойку. Бармен замер, вжавшись в прилавок.
— Кем ты себя возомнил, черт возьми? — проревел я. — Прокурором, жюри присяжных и судьей в одном флаконе? Ты еще под стол пешком ходил, когда это все случилось! Да что там — ты еще сосунком был! Ты знать не знал моего отца! Ты понятия не имеешь, каково это — жить при фашистской диктатуре, видеть твою страну втоптанной в грязь кучкой самоуверенных ничтожеств! Да кто ты такой, чтобы осуждать и выносить приговор? Чтобы казнить? Конечно, казнить — это легче легкого!
Карлуш отпрянул, отъехав на своем кресле чуть ли не к самому окну. По его рубашке и брюкам стекали струйки пива, но лицо его оставалось спокойным, бесстрастным и не выражало испуга.
— Или ты думаешь, что это тоже часть демократического процесса? Опять на такси и марш по Авенида-да-Либердаде? Думаешь, что так и надо разрешать политические споры в современном мире? Тогда уж и тебя надо расстрелять заодно!
Я кинулся на него через стол, порезал руку о битое стекло, поскользнулся в пивной луже, поднялся, схватил его, но тут же был прижат к столу крепким плечом жирного бармена. Без сомнения, он привык к такого рода сценам и потому переместил свою стокилограммовую тушу через стойку с быстротой и ловкостью гимнаста. Бармен сжал мои молотящие по воздуху руки.
— Filho da puta! [27] — прорычал я.
— Cabr~ao! [28] — огрызнулся Карлуш.
Я опять кинулся на него, увлекая за собой бармена, и мы втроем барахтающейся кучей повалились на пол возле стеклянной двери бара. Кто знает, что подумал бы открывший сейчас эту дверь — возможно, решил бы, что это опять выясняют отношения футбольные фанаты.
Первым поднялся бармен. Он вытолкнул Карлуша в темноту улицы и потащил меня в глубину бара в туалет. Меня трясло; из окровавленной кисти кровь текла так, что намокла манжета рубашки. Я промыл рану над раковиной. Бармен дал мне салфеток.
27
Сукин
28
Негодяй! (португ.)
— Никогда в жизни не видел вас в таком состоянии, — сказал бармен. — Никогда!
Он вернулся к себе за стойку. Я схватил пиджак и открыл дверь.
— Черт! — воскликнул бармен, глядя в телевизор. — Как это вышло, что два-один? Когда?
Перейдя улицу и очутившись в отделении, я обработал руку, воспользовавшись аптечкой первой помощи, и поехал домой, все еще бурля от возмущения и приводя сам себе все новые, более убедительные доводы в споре. К моменту, когда, припарковавшись в Пасу-де-Аркуше, я подошел к дому, нервы мои кое-как успокоились.
Оливии дома не было, дверь оказалась заперта. Я пошарил в карманах в поисках ключей.
— Инспектор? — произнес женский голос за моей спиной.
Метрах в двух от меня на тротуаре стояла Тереза Оливейра, жена адвоката, выглядевшая сейчас совершенно иначе: волосы убраны назад, джинсы и красная майка с логотипом «Guess» на груди. Я попытался быть любезным.
— У вас что-то важное, дона Оливейра? А то я после трудного дня, и, боюсь, новостей для вас не имею.
— Разговор не займет много времени, — отвечала она, но я усомнился в этом.
Мы прошли в кухню. Я выпил воды. Она охнула, увидев мою окровавленную рубашку. Я переоделся и предложил ей выпить. Она предпочла кока-колу.
— Я после лекарств, — сочла она нужным пояснить.
Я налил себе виски из початой бутылки «Уильяма Лоусона», которую уже полгода не доставал на свет божий.
— Я ушла от мужа, инспектор, — сказала она.
— Разумно ли это? — сказал я. — Считается, что сразу после трагедии не стоит резко менять свою жизнь.
— Вы, может быть, поняли, что уже некоторое время к этому шло.
Я молча кивнул. Она порылась в сумочке, ища собственные сигареты и зажигалку. Я дал ей закурить.
— С самого начала у нас все не ладилось, — сказала она.
— И как давно это началось?
— Пятнадцать лет назад.
— Слишком долгий срок, чтобы сохранять то, что заведомо не задалось.
— Нас устраивали такие отношения.
— А теперь вы бросаете его, — сказал я, пожав плечами. — Что, гибель дочери послужила катализатором?
— Нет, — решительно сказала она. Ее рука, державшая сигарету, так дрожала, что женщине приходилось придерживать ее другой рукой. — Он развратил ее… сексуально.
Кока-кола шипела в ее стакане.
Вот мы и подошли к существу дела.
— Это очень серьезное обвинение, — сказал я. — Если вы хотите обратиться с жалобой в суд, то я советую вам пригласить адвоката и запастись неопровержимыми доказательствами. Если это правда, то это может повлиять и на ход моего расследования, но сообщить об этом в первую очередь вы должны были не мне.