Смерть в Париже
Шрифт:
Опять я оказываюсь возле перекрестка, за которым начинается Монпарнас. Маршал Ней машет мне рукой, но я делаю вид, что не замечаю, иду по другой стороне бульвара. Иду до тех пор, пока не упираюсь в высоченную башню торгового центра. Папа Ноэль в красном кафтанчике пляшет возле дверей и звенит колокольчиком. Иду в башню. Смотрю товары народного потребления в магазинах «Bally», «Burton», «Adidas»…
В глазах рябит, да вот кофеин кончается. Адреналин кончился давно.
Тащусь по инерции. Названия улиц незнакомы. Перехожу перекресток, читаю —
Иду дальше. Опять улицы. Кафе, бары, шопы, черт их возьми! Опять знакомое название — бульвар Распай. Отлично. Это то, что надо, — Хэм, Аполлинер, Сандрар. Все они, и я — один.
Сажусь на скамеечку под пластиковой крышей. Остановка автобуса. Старательно курю. За спиной на стене буквы — фонд каких-то там искусств. Возле огромной стеклянной двери пара волосатиков с мольбертами. Весело болтают и ждут, наверное, пенсию. Под ногами сырой — осиновый? — лист. Приклеился к асфальту. Он такой мертвый, его даже жаль. Какой-то червяк в голове говорит: «Хватит. Ты как хочешь, а я — сплю». В итоге я засыпаю вместе с червяком…
Это не сон. Таких снов не бывает.
— Зачем ты, Учитель, преследуешь меня? Ведь если я тебя не понял, то уже и не пойму. Если понял — какой смысл в твоих мучениях?
Горы вокруг такие старые, и по сравнению с ними мы ровесники. Старик сидит скрестив ноги и чуть заметно раскачивается. На его лице знакомая и любимая мною такая тихая улыбка.
— Когда ты двигаешь какой-либо частью своего тела, — доносится до меня его далекий, как космос, голос, — то движет ли ею собственно твоя сила?
— Не знаю, Учитель. Все-таки ты зря мучаешь меня.
— …Разумеется нет, — продолжает старик, не обращая внимания на мое слабое сопротивление, — ибо у тела твоего часто бывают непроизвольные движения. Именно тот, кто создал твое тело, поднимает это тело с земли. А идеи, получаемые твоей душой, — разве ты сам их образуешь?
— Ты же говорил, Учитель, что мы боги… Кто же еще?
— Все так. И все по-другому. Каждую ночь звезды на небе те же, и каждую ночь они другие.
— Зато ночь одна и та же, Учитель.
— Менее всего, сынок, мы образуем идеи. Они приходят к тебе вопреки твоей воле. Таким образом, твои идеи дает тебе создатель твоей души. Но поскольку он сохранил свободу для твоего сердца, то дает твоему уму идеи, которые твое сердце заслуживает. Ты живешь в Боге, действуешь и мыслишь в Боге. Вот ты и Бог! Только раскрой глаза на тот свет, тогда ты узришь истину и других заставишь узреть.
— Заставить? — спрашиваю.
— Не цепляйся за слова, сынок, — улыбается Учитель.
В его облике уже произошли изменения. Теперь передо мной находится скорее мраморный Вольтер из Русского музея, чем таджик. Отполированная голова и заострившееся лицо с глазами без зрачков. Таджик стал Вольтером, похожим на генералиссимуса Суворова.
Я должен был заставить — остальное я не сумел понять…
Вольтер — Суворов — таджик…
Какой-то звук, сторонний шум мешает их слушать. Я открыл глаза и обнаружил себя все там же — на автобусной остановке бульвара Распай. Пожилая хромуша, старая парижская женщина, наклонилась ко мне и что-то спрашивала:
— Экскюзэ муа. Кель ёр э-тиль? Ma монтр ретард.
Я не понял. Зачем они у меня все время что-то спрашивают? Женщина подняла руку и показала на часы:
— О-ля-ля!
Мне пришлось улыбнуться и посмотреть на свою «Ракету». Было начало третьего. Старушка увидела время и весело залопотала.
— Же не парле па франсе, — сказал я.
— Вы русский? — заинтересованно спросила старушка.
— Да, — пришлось согласиться, — русский.
Я не сразу понял, что старушка тоже говорит по-русски.
— Княгиня Шаховская-Боннар! — гордо подняла голову бабушка и захромала к дверям подъехавшего автобуса.
В руках она держала туго набитую сумку, и, еще не отойдя от горячечного сна, я не догадался помочь княгине. Автобус уехал. Оставшись на остановке один, я стал думать о ближайших сутках, которые мне предстояло провести в ожидании паспорта. В гостинице поселиться я боялся, справедливо предполагая, что меня ищут, а в гостиницах искать станут обязательно. Где-то предстояло провести остаток зимнего дня, вечер и ночь и еще следующий день. И тут я вспомнил — пьянство всегда помогает истреблять лишнее время. И еще у меня имелась вторая фотография. Потенциальный покойник номер два мог пригодиться на случай проблем с Габриловичем, и я решил найти улицу, указанную на фотографии, найти дом и осмотреть на всякий случай подходы, двери, вороту, ближайшие магазины и кафе. Вся эта работа могла пригодиться, заодно на нее тратилось время.
Вернувшись на Монпарнас, я выпил чашку кофе в «Ротонде» за четырнадцать франков, порылся в карманах, ища жетон на метро, нашел его картонный прямоугольник, отыскал ближайшую станцию метро, спустился в подземку, бросил десятифранковую монетку аккордеонисту в темных очках, который вытягивал из мехов инструмента печальную мелодию, вошел в вагон подъехавшей электрички и поехал, как выяснилось, в противоположную сторону. Пришлось побегать, поискать нужную станцию и нужную ветку метрополитена. Время таяло. Это хорошо.
Наконец я оказался на площади Республики. Сориентировавшись по карте, прошествовал вдоль пестрополосатых витрин дешевого магазина «Тати», за ними роилась беднота. Протопал по широкому бульвару до сквера. Зашел в калитку и сел на скамейку. Огляделся. Передо мной находился пожухлый зимний газон, а слева на бронзовой скамеечке устало сидел бронзовый же человек. Я подошел и прочитал — Беранже. Да, Беранже. Однако я сюда приехал не песни петь. Я их когда-то пел с Никитой и играл на басе. Теперь другой рок-н-ролл, теперь — джаз, импровизация.