Смерть в Париже
Шрифт:
— А откуда ты знаешь? Может быть, один из органов твоих чувств лихорадит и все происходящее тебе только кажется. А на самом же деле ты являешься именно той самой обезьяной. Или тем самым негром.
— Пускай так. Но когда умирает человек… Что остается?
— Эх, сынок! И ты туда же. Толкуешь о бессмертии души.
— Толкую, Учитель. Так легче быть убитым.
— Давай не будем пользоваться дешевыми словами. Легко! Тяжело! Никоим образом нельзя усмотреть, будто сознание, ощущение человека — бессмертная вещь. Кто докажет мне, что оно именно таково? Как! Было бы, конечно, весьма приятно пережить самих себя, сохранить
— Будем, Учитель-Вольтер! Я хочу химер! Конечным своим мозгом мы не можем познать бесконечного мира, так познаем хотя бы ту его часть, которая сможет нас утешить. Познаем и примем химеру бессмертия души.
— Мне не понять, сынок, твоей страсти. Ты ведь еще слишком живой.
— Слишком, Учитель, не бывает.
9
Мы пили всю ночь и своего добились. Для этого, собственно, алкоголь и существует, помогает бороться со страхом. Ведь все проявления инстинкта на каком-то этапе оборачиваются страхом. Страшно не стать никем — выпил и поверил в то, что завтра сделаешь карьеру. Страшно подойти к женщине, предполагая возможный отказ и удар по гордыне, — выпил и не только подошел, но и взобрался на нее. Страшно быть убитым в бою, поэтому пьешь, поэтому оплакиваешь друзей, в этом самом бою и погибших. И даже не друзей. Просто заливаешь свой страх. Когда ссылаются на фразу «руси веселие есть питие», обосновывая пьянство русских, то ссылаются ошибочно. Руси — это были такие варяги, норманны, составлявшие дружины первых новгородских и киевских князей. Они были скандинавами и много пили легких алкогольных напитков после сражений, заливая страх перед смертью и чувство вины за принесенную смерть…
Так мне когда-то объяснил правду Рекшан. Он, возможно, и прав. Ведь умел же он брать правильные аккорды на гитаре, мог и про водку знать все…
Итак, мы пили вино и своего добились.
А Габрилович лежал в сарае, завернутый в старое одеяло. Рядом с ним лежал некто Витя Громыко, археолог, или то, что от него осталось. Угораздило же его оказаться в конторке, по которой в основном и лупили теперешние трупаки дедушки Пьера.
Утром мы мертвых похороним. Можно это было и сразу сделать, но такое срочное закапывание вряд ли назовешь похоронами.
Мсье Коля притащил целую корзину темных винных бутылок. Нашелся и литр «Смирноффской».
Когда мы только подъехали и Марина увидела трупак Габриловича в пикапе, она только охнула и прижала ладонь к губам:
— Александр Евгеньевич…
— Вот, кузина, полюбуйся!
— А Сереженька! Что у тебя с лицом, Сереженька?!
— Это, кузина, у него не лицо, а ухо! Займись его ухом, Марина. А после — закуской. А мы оттащим Габриловича с Громыкой с глаз долой. Покойникам — покой! После, кузина, мы пить станем. И поминать. О мертвых или хорошо, или — никак!
Так мы начали. Пили всю ночь. Своего добились. Скоро речи стали принимать лихорадочный напор. Я сидел в кресле возле камина, а мсье Коля грозно навис надо мной. Зрачки в его воспаленных глазах расширились. Он так и не снял перепачканный плащ.
— Они думают — просто так! Просто так — и мы покойники! Они думают, думают, думают… Они сами дрожат,
— Сними плащ, Коля. — Марина подошла к Гусакову и положила ему на плечо руку, стараясь успокоить того этим кротким движением.
— А тебя, кузина, защитит советский офицер. Старлей тебя в обиду не даст! Нашла, понимаешь, себе бравого покойника. Все равно. Перед смертью не натрахаешься!
— Сними плащ, Коля.
— После, кузина, после… У меня же, Саша, только право подписи! Но и это немало. У меня доверенность на управление. Мы с Габриловичем мелкие винтики… мелкие сошки, но мы еще можем себя защитить. Пусть только попробуют!
— Они попробовали, Коля, — сказал я. — Что будем делать дальше?
Гусаков вдруг замолчал и вернулся к столу, почти упав на стул. На столе было много зелени и хлеба. Небоскребы бутылок стояли посередине. Мы закусывали сыром и маслинами. Блевать хотелось. Не от закуски, а от жизни.
— Александр Евгеньевич был выдающимся ученым, — подал неожиданно голос Сергей, который почти Есенин.
Все обернулись на голос, вспомнив о юноше с травмированным ухом. Тот сидел на дальнем конце стола, заслоненный бутылками. Марина замотала ему ухо и голову бинтом, сделав похожим на Щорса из песни.
— Он был настоящим мастером, учителем. Мы все и всегда шли за ним. Когда он с точностью до миллиметра вычислил захоронение Абу Мансура…
— Помянем! — закричал Гусаков, разливая вино на скатерть.
Мы помянули. Усваивали алкоголь и сидели молча. Секунд десять.
— И я хочу так умереть! Так умереть можно только мечтать! Умереть в бою! Убить врага, а после умереть! Увидеть, как у врага каменеют зрачки, и после умереть!
— Русская наука потеряла своего преданного сына, — бубнил Сергей-Есенин. — И преданный ассистент скончался. Бедный, бедный Витя Громыко.
— Саша, сними плащ, — повторяла Марина раз за разом, и я понял, что тут дело не в плаще, а в нервах.
— Надо сообщить родным, — предложил я.
— Да, старлей, мы сообщим о его героическом финале! — заорал Гусаков. — У него старушка мать живет в Угличе и бывшая жена в Симферополе. Поближе к скифским курганам! Они работали вместе.
— Они должны узнать о геройстве!
— Сними плащ, Саша…
— Он просил его похоронить, если что, как скифа. Но просил не возиться с курганом. Как простого воина-скифа похоронить…
Комнату освещал лишь огонь из камина. Батарея так и не заработала, но в комнате казалось тепло. Красные полосы качались на противоположной стене, освещая огромную картину, нарисованную маслом, изображавшую сцену охоты на кабанов. Волосатые хряки разбегались по лесу, и по ним палили благородные французы в шляпах.
— Зажги свет, кузина, — попросил мсье Коля. — Нет, не надо света! Тут ведь свечи имелись.
Сергей-Есенин спал, положив голову рядом с тарелкой.
— Что ты там сидишь, как чужой! — подал голос Гусаков. — Садись к столу.