Смерть в рассрочку

Скрипник Сергей Васильевич

К тюрьме бросились обучавшиеся на базе моджахеды и пакистанские солдаты. Но были сметены огнем спаренной зенитной установки, пулеметов и автоматов. Потом атака следовала за атакой, и каждый раз, встреченные плотным огнем атакующие откатывались, устилая трупами предтюремную площадь. Восставшие заняли круговую оборону на сторожевых башнях, крышах зданий, в проломах стен, у тюремных ворот. В крепость прибыл сам предводитель Исламского общества Афганистана — второй по значению армии «воинов ислама» — профессор богословия Раббани с приближенными. В перерывах между неизменно захлебывавшимися атаками велись переговоры. Раббани гарантировал восставшим жизнь и возможность уехать в любую страну по желанию. Но пленные не в теории, а на своем опыте уже знали, что для мусульманина обмануть неверного — не грех, а заслуга перед аллахом. Возможно, Раббани — не самый кровожадный человек из пешаварской

семерки, выполнил бы обещание. Но восставшие не знали ни его, ни других главарей оппозиции, и у них не было оснований верить слову мусульманина, данному шурави, тем более данному вынужденно. В своем неверии они оказались правы.

Пленные потребовали пригласить советского или афганского посла и выдать предателя. В ответ начался очередной безуспешный штурм. Восставшие заявили, что будут вести переговоры только в присутствии представителя ООН или Международного Красного Креста. Раббани пообещал пригласить их, продемонстрировал никчемность слова, данного неверным, поскольку заранее знал, что не сможет выполнить обещание, даже если бы хотел этого. А он и не мог, и не хотел. Всему миру было известно лицемерие пакистанского правительства, заявившего о своем нейтралитете в афганской войне. Оно, собственно, и не пыталось скрыть лживость этого заявления. Однако выполнить требование восставших значило официально признать себя государством, попирающим нормы международного права, о чем свидетельствовало содержание на его территории советских и афганских военнопленных, то есть по существу признать себя воюющей стороной. Снова атака следовала за атакой. Подгоняемые командирами, моджахеды то ползли, то рвались вперед по трупам своих товарищей и каждый раз откатывались, оставляя за собой новые десятки трупов. Видя всю бесплодность попыток сломить упорство восставших, Раббани с согласия его пакистанских покровителей, решился на крайнюю меру — пожертвовать дорого обошедшимися оппозиции складами оружия и боеприпасов. Прямой наводкой ударила тяжелая артиллерия. Один за другим с грохотом вздымались в небо заполненные всем необходимым для борьбы склады и арсеналы.

В кромешном огне под обломками были погребены восставшие военнопленные — как оказалось, отличные воины и люди высокого мужества.

Полковник мог кое-что возразить относительно захлестнувшей армию всеобщей, по мнению Кондратюка, эпидемии дедовщины, и возразил.

— Когда во время смены войск армия могла остаться почти с одними не нюхавшими пороха молодыми солдатами, командование попросило увольняющихся «стариков» остаться еще на полгода, — сказал он. — И, насколько мне известно, они остались, чтобы спасти молодняк и научить его воевать. А ведь это те самые «деды», о которых ты говорил. Многие так и остались, не уволившись, в афганской земле. Другим предстоит еще долго кочевать по госпиталям Союза.

— Правильно, остались, — кивнул Кондратюк. — Но это не помешало им, может быть, с еще большей жестокостью издеваться над молодыми. Теперь они вроде бы даже имели на это какое-то моральное право.

—9-

Далеко не обо всем мог говорить с майором Иван Кондратович — согласно временному псевдониму, а по паспорту — Геннадий Иванович Ярмош.

Полковник был ознакомлен с имеющейся в Главном разведывательном управлении информацией о племяннике короля, премьер-министре Афганистана Дауде, свергнувшем в июле 1973 года с престола своего дядю Захир-Шаха и провозгласившем республику Афганистан. Это он заявил, что если хоть один волос упадет с головы советского офицера, виновный поплатится жизнью. Заявление понятно, если учесть, что все в вооруженных силах Афганистана — от ракет ПВО до пистолетов, было советским. Он же в ночь на 28 апреля 1978 года на предложение сдаться гордо заявил: «Я коммунистам не сдаюсь», и выстрелом из пистолета ранил офицера, зная, что тем самым обрекает себя на смерть. И пал скошенный автоматной очередью.

Какие великолепные отношения были у СССР во время правления Афганистаном этого отпрыска королевской семьи и каким кошмаром стали они после захвата власти людьми, считавшими, что исповедуют марксизм-ленинизм и решившими, перепрыгнув через эпоху, построить в стране социализм.

Знал Ярмош и о яростной грызне за верховенство, разгоревшееся чуть ли не в первый день, вернее ночь, создания народно-демократической партии Афганистана, когда начались взаимные обвинения в фальсификации подсчета голосов при выборах ЦК партии. Некоторые, не найдя себя в списке избранных, тут же покинули партийные ряды.

О первом — в календарном и политическом смысле — секретаре ЦК НДПА Тарики полковник думал как об умном человеке, взявшемся

не за свое дело. Он был недостаточно волевым и слишком доверчивым человеком для главы государства, был больше глашатаем, чем вождем. Лесть, как известно, словно ржа, разъедает и сильные, и очень сильные души. Он был широк, но не силен душой. Его прохиндейскому окружению стоило немного труда, чтобы с помощью не хитрых фокусов — деньги с его портретом, крупные фотографии и славословие в газетах, превращенный в музей дом, где он родился — убедить писателя-президента во всенародной любви. В провинциях зрели, вспыхивали, разгорались очаги мятежей. Бездумно угнетаемое правительством духовенство раздувало пожар гражданской войны, сзывая под свои знамена «воинов ислама». В орбиту противодействия новой власти втягивались партии, обойденные министерскими портфелями. А президент упивался властью. Наиболее умные советники из СССР призывали его к объединению нации, разумному отношению к имеющему громадное влияние в стране духовенству, к компромиссам с интеллигенцией. Убеждали, вопреки желанию по-тихому страшненького, опасного как змея Суслова видеть в Афганистане форпост социализма на Среднем Востоке, — что на афганской почве социализм не приживется, что марксистско-ленинская партия может успешно поднимать экономику страны и при буржуазном социальном строе. Тараки со всем соглашался, благодарил, однако ничего не делал, а просил советское правительство прислать войска для охраны его лично, сохранения его власти и, следовательно, для защиты завоеваний социализма в Афганистане.

Его отношения с Амином напоминали отношения Робеспьера с Фуше и закончились одинаково. Те, кого они защищали, поддерживали и, даже убедившись в их предательстве, не решались призвать к ответу, призвали их самих — одного под нож гильотины, другого под автоматную очередь.

Амин не был агентом ЦРУ уже хотя бы потому, что иначе призвал бы в страну не советские, а американские войска и вряд ли получил бы отказ. Он был болезненно властолюбивым пуштунским националистом, мечтающим о мировой известности; редкостным честолюбцем, видимо, не допускавшим мысли, что мир может существовать и без него; беспощадным и безжалостным врагом любого, кто становился или только хотел встать на его пусти к власти, и жестоким палачом. Тысячи душ были загублены с его ведома или по его приказам. С его приходом к власти страну захлестнул невиданный произвол. Людей убивали по наспех выдуманным причинам и без причин, по любому доносу, малейшему подозрению в нелояльности к режиму. Убивали прежде всего интеллигентов — так уж повелось в этом мире. Получившая полную свободу действий охранка хватала на улицах прилично одетых людей и требовала выкуп за освобождение, а не сумевших откупиться расстреливала на месте.

Амин считал себя коммунистом, очень любил Сталина и пытался во всем подражать ему, но более всего преуспел, подражая в уничтожении своего народа. Однако не успел — да это было и не возможно, так как число погибших по воле Сталина значительно превышало все население Афганистана — сравниться в этом отношении с любимым им великим человеком и еще более великим мерзавцем. Кровавый террор, стремление уничтожить все, связанное с прежним режимом, озлобляло и без того мятущееся в социальном хаосе население. А преданные новому президенту немногочисленные холуи вслед за ним продолжали болтать вздор о строительстве социализма и диктатуре пролетариата, который в Афганистане нужно было еще поискать.

В стране полыхали мятежи и, как верховой пожар в летней тайге, перебрасывались из одной провинции в другую. Шла гражданская война, и моджахеды брали верх. Реально назрела угроза государственного переворота исламских фундаменталистов. Созданная на востоке с помощью Пакистана мощная группировка войск вооруженной оппозиции могла бы в течение суток захватить Кабул и только ожидала приказа. Правительственная армия, ослабленная и обезглавленная после аминовских чисток и репрессий, не в состоянии была оказать сколько-нибудь серьезное сопротивление.

Амин запаниковал и слал Брежневу одну за другой истеричные просьбы о вводе в страну советских войск: «Судьба революции на волоске, вы обязаны помочь». Насчет обязанности — ерунда, никто ничем ему не был обязан. Но помощь была оказана.

Не смерть тысяч безвинных людей, не жестокий террор Амина против своего народа определили келейное решение всевластной четверки —Брежнев, Андропов, Устинов, Громыко — о вводе в Афганистан ограниченного контингента советских войск. Само собой, сказалась обеспокоенность надвигавшимся на южные границы страны валом исламского фундаментализма, следовательно, почти неизбежным наплывом ислама на советские мусульманские республики. Но ведь такая угроза в той или иной мере существовала всегда.