Смерть в рассрочку
Шрифт:
— Ну и как, взалкал? — спросил прапорщик Костя Игнатов.
— Болтуном оказался предок Уинстона Черчиля, сутенер, ставший графом.
— А с этой, герцогиней, с которой ты начал, что?.. — полюбопытствовал Геннадии Чернышев.
— А с герцогиней так. Застав у нее в постели Джона Черчиля, король сказал: «Я тебя прощаю, прохвост, потому что таким образом ты зарабатываешь себе на хлеб».
Марьясин по себе знал, насколько чревато неожиданными последствиями напоминание голодному о хлебе, жаждущему о воде, истекающему желанием мужику о женщине, и переключился на другое.
Заговорил
— Мог бы, ребята, рассказать еще много занимательного об этом гнусном институте папства, — продолжал Марьясин. — Об институте, не как об учреждении, а как о социальном образовании. Ну, пример, о владении папским престолом совершенно омерзительным семейством Борджиа. Рядом с ними Болтазар Косса просто невоспитанный юноша. Но не хочу нарушать вашу нравственную девственность, мужики. Хотите о парижском палаче, нарушившим нормы морали?
— Давай, Михаил Владимирович. Валяй, старшой. Слушаем, —загалдели прапорщики.
— Значит, так. Когда палач Самсон достал из гильотинной корзины голову Шарлотты Конде, убийцу Марата, того самого, именем которого названы улицы во всех приличных городах страны.
— Это уже неприлично, старшой, — сказал Гамов. — Обижаешь, офицер.
— Виноват, господа прапорщики. Исправляюсь, — улыбнулся Михаил. —Так вот. Когда Самсон достал из корзины голову этой блядюшки, он в знак презрения нанес ей пощечину. Республика отстранила его от должности, которую династия Самсонов занимала двести лет. Он нарушил закон «Наказывать, не унижая». В смысле, убивать как палач ты обязан, но не унижай.
Кондратюк хорошо понимал пользу не только исторически образовательных экскурсов Михаила, но и его нравственное влияние на парней, и был доволен, что случай представил ему такого заместителя. Однако знал он и то, что Марьясин давно созрел для самостоятельной работы и если его до сих пор не выдвинули на командира группы, то виной тому было его обостренное чувство справедливости и язык, выражавший это запретное чувство. Тем не менее, судя по вопросам полковника Клементьева и интересу к Михаилу начальника, отправлявшего Игоря в Москву, с Марьясьиным придется расстаться. Да оно и правильно. Не по-хозяйски держать двух, по существу, равноценных командиров в одной группе.
— Хотите еще? — спросил Марьясин.
— Давай, Владимирович, — ответил за всех Станислав Весуев. Остальные одобрительно загудели.
— Смотри, командир, — заметив, что Кондратюк не спит, повернулся к нему Михаил, — у наших прапорщиков явно пробуждается жажда знаний. Этак ведь лет через десять могут и старшими прапорщиками стать.
И, глядя на смеющихся парней, заявил:
— Я готов повышать
— Валяй, — усмехнулся Малышев.
— Ну, ладно. Вот говорят и пишут, что Суворов надеялся только на штык и бросал солдат под пули, чтобы скорее сблизиться с противником до рукопашной схватки. «Пуля — дура, штык — молодец» — на основании этой суворовской реплики и болтали. А на самом деле Суворов отлично знал цену ружейному огню, не говоря уже о пушечном. Он давал на каждого солдата по сто выстрелов, сейчас бы сказали патронов. В то время ни одна армия в мире так не оснащала солдат огнем. А вот интереснейший факт из военной истории, может быть, даже единственный. Во всяком случае, я другого такого не знаю. Во время войны России со Швецией при Александре Первом генерал Кульнев, кстати, друг Дениса Давыдова, постоянно одерживал победы над шведами, но по отношению к поверженному противнику вел себя великодушно и благородно. Уважение к нему со стороны неприятеля дошло до того, что шведский король специальным указом строго-настрого запретил своим солдатам стрелять в генерала.
— Об этом я где-то читал, — сказал Гамов.
— Да ну! — удивился Марьясин. — Ко всем твоим блестящим достоинствам ты еще и читать умеешь! Ну, даешь. Ну, даешь, Серега! Хватило же мужества годами держать в тайне этот несомненно исторический факт!
Старший лейтенант намекал на то, что Гамов не любил читать. Если другие время от времени все же искали по гарнизону книги, то разбитной Гамов предпочитал околачиваться возле госпиталя, хозяйственных служб, где работали женщины, поджидать возвращавшихся со службы связисток.
— Ну, хватит, хватит, — успокоил развеселившихся парней Михаил. — Перехожу на анекдоты о Линкольне. Так вот, был у него по нынешним понятиям министр обороны, кажется, одновременно и иностранных дел. Грешен, точно не помню. У Линкольна спрашивают: «Мистер президент, вы никогда не ругаетесь?» «Знаете, мне нет надобности, — отвечает Линкольн. — У меня есть мистер Стентон». А знаете, почему наш командир редко ругается? Потому что у него есть Дмитриевич… А вот еще, — продолжал Марьясин. — У Линкольна спросили: «Как вы полагаете, мистер президент, зачем мужчине соски?» Он ответил примерно так, точно, конечно, не помню, но за смысл ручаюсь: «Если при некоторых обстоятельствах, как бы невероятны они ни казались, каким-то чудом мужчина родит ребенка, он сможет вскормить его грудью». Вот из шуток современников. «Линкольн тоже молится?» «Молится, но господь думает, что Авраам просто подшучивает над ним». Что-нибудь не так, командир? — заметив усмешку Кондратюка, поинтересовался Марьясин.
— Чего не знаю, того не знаю, — ответил майор. — Просто мне тоже вспомнился анекдот из того времени. У генерала Шермана спросили, как ему удается приводить в исполнение приговоры военно-полевых судов, несмотря на линкольновские помилования. Шерман ответил: «Виновных я сразу расстреливаю».
Миновал изнурительный день. Прошла еще одна изматывающая ночь. Под вечер второго дня, стянув на базу охранение, чтобы все были в сборе, оставив только наблюдателей, Кондратюк объявил: