Смерть во фронтовом Киеве
Шрифт:
Благополучно (а что, спрашивается, могло помешать?) миновал он КП на Паньковской, спрятал паспорт и проложенным ночью маршрутом направил стопы свои к греческому консульству. Не торопился, стремясь продлить несколько извращенное удовольствие от прогулки – извращенное, потому что пребывал в грустной и одновременно приятной уверенности, что на днях покинет прекрасный город, в котором не сумел прожить счастливо. Прощался со знакомыми с детства зданиями и видел их уже как бы со стороны, и не привычную горечь
Студентом ещё Сураев встревожился, заметался. Надо было хоть как-то, пусть только для себя одного сохранить то, что оставалось. И летом, на каникулах, взял напрокат зеркалку и к ней хороший длиннофокусный объектив, принялся бродить по городу, снимая фасады. Денег хватало только на пленку и химикаты. В отрезках по шесть кадров, в аккуратных целлофановых пакетиках, сложенных в коробку из-под «Птичьего молока», эта чёрно-белая роскошь ждала на шкафу своего часа – пока не унесла её зачем-то Нина.
Зачем-то? К чему лукавить? Ведь рассказал ей о пленках, чтобы заинтересовать, удержать возле себя ещё хоть на полчаса. Отчаянно боролся тогда за неё, все средства были хороши – хватался и за не такие безобидные! Однако Нина пошла своей дорогой, а коробку прихватила для того же (теперь, во всяком случае, так ему кажется), для чего и он не в добрый час пустил в ход заветные пленки. Ведь умненькая Нина не полагалась только на немые свои достоинства, столь ослепившие Сураева, и не на одну только сладость юного женского естества надеялась. Ах, при одном только о ней воспоминании у Шамаша участилось сейчас дыхание – и это несмотря даже на столь лестную утреннюю прихоть Милки, а может, и благодаря ей, этой прихоти! Нина, в общем, трезво себя оценивает, и Сураев лишь со временем догадался: она и молчалива потому только, что ничего интересного не скажет и
А вот и консульство. Особнячок, при Советах совершенно запущенный, потому что служил многолетним обиталищем нищего районного «Водогазканала» или как оно там. Греки его привели в порядок, расцветили в конфетные жёлто-розовые колера и водрузили на центральной башенке свой национальный стяг, с нынешней окраской особнячка скорее диссонирующий. Флаг, судя по расставленным на горбатой крыше прожекторам, вечером подсвечивается. Плюют, в общем, на затемнение: может, храбрятся, а то и чего похуже –палите, мол, куда попадёте, да только не по нам, грекам!
На стенах никаких тебе ржавых подтёков, облупившейся штукатурки и прочих неореалистических красот средиземноморской архитектуры. То ли кино и в этом врёт, как почти всегда, то ли перед нами выездной вариант. А для любителей неореализма – вон хоть бы домина напротив, пятиэтажка солидного купеческого модерна, отселенная, видать, для капремонта перед самой перестройкой да так и простоявшая, ветшая, все эти годы. Дверь у греков, ты посмотри, лакированная, с резьбой, а на нижней филенке сияет медная пластина – это чтобы посетители могли всласть ногами попинать или…
– Стий! Вы до кого?
И забудешь, что охрана тут нашенская, так напомнят. После прикинул Сураев, и вышло у него, что на переговоры с деревенщиной-ментом, засевшим в чёрной будке, ушло времени лишь немногим меньше, нежели на решение всех вопросов с греческими чиновниками, когда к ним удалось, наконец, прорваться.
Греки удивили Сураева. И не столько доброжелательностью, ведь на неё он и сам надеялся, сколько деловитостью. Показали кладовку, где до отлета постоит запаянный цинковый гроб. Полиция уже вернула Генкины вещи, среди них оказались и осколки компьютера в полиэтиленовом пакете. Денег объявилось не так много, как предполагал Сураев, чему не стоило удивляться. Распоряжения и доверенность Ксении Флоридис уже пришли на факс консульства, и Сураеву, чтобы получить Генкины капиталы на руки, оставалось только расписаться.
Конец ознакомительного фрагмента.