Смерть во фронтовом Киеве
Шрифт:
– Да ради Бога… Однако представим себе, Сураев, что твои опасения имеют под собой почву. Почему эти злодеи придут убивать именно меня? Я была замужем за Флоридисом пятнадцать лет тому назад. Жизнь тому назад. Я ведь не афишировала, что…
– Что – «что»?
– Да ладно, не важно сейчас. И потом: найти меня здесь, пронести в анклав оружие?
– Профессионал обойдется и без оружия, Мила.
– А кстати, с чего ты взял, что в номере орудовали профессионалы?
Чёрт, а ведь и правда… Не подумал он. Теперь последняя заготовка. Или не стоит?
– Милка,
– Ваши?
– Ну, здешние.
– Какие такие здешние?
– «Моссад», например.
– «Моссад», во-первых, не убивает людей без крайней необходимости.
– Сказанула, однако.
– А ты наслушался антисемитской пропаганды! Во-вторых, в этой стране у Израиля нет иных интересов, кроме защиты своих соотечественников, вот… Тут помнят о погромах, Сураев. И сколько местных полицаев трудились в зондеркомандах!
– Я что ж, я ничего против не имею, хотя насчет «Моссада»… Послушай, Мила, я готов согласиться, что этой ночью, возможно, ещё пронесёт. Но стоит ли дольше рисковать, право, не знаю… Конечно, нас там было пятеро, и что начнут именно с тебя, вероятность не так уж и велика. Но завтра утром, и пораньше, надо уходить. Согласна?
– В принципе да. Напрасно рисковать и мне не хочется. А ты предупредил остальных?
– Я не смог. У меня и телефонов их нет. Не все, точнее… Я ведь, ты знаешь, не большой любитель ваших ежегодных собраний.
– Да, забился в свою нору. Иногда я готова была тебя понять: Басамана с каждым годом всё труднее переносить… А мой новый телефончик где добыл, признавайся?
– Генка дал. Ещё как на встречу приглашал. Сказал, что если по трём другим его отыскать не удастся, а случай неотложный, так позвонить сюда, тебе… Я что-то не так, а, Мила?
Дважды коротко всхлипнув, она закрыла лицо руками. Почти сразу же опустила их и откинулась в тень.
– Этот стрекозёл заскочил по приезде, оставил подарки, деньги – только его и видели. До того самого вечера, позавчера. Я ведь ради него и пришла. Нехорошо я сейчас сказала про Флоридиса, извини.
– Просто мы с тобой, Мила, воспринимаем Генку как живого.
– И если как живого, так стоило обзывать? Ты не знал, он всё это время меня поддерживал. Оставил квартиру.
– Знаю.
– Про квартиру все знают. Но про переводы каждый месяц ты ведь не знал, правда? А как началась эта свистопляска, присылал посылки, и когда появились «голубые каски», снова наладил переводы. И это он придумал, как мне выбраться отсюда…
– Генка?!
– Ну да. Я, если честно, уж несколько лет как хочу уехать. Все умные уже уехали, Сураев. И если мы с тобой ещё тут, это скверно характеризует наши умственные способности.
– Согласен. Хотя…
– Как началась пальба, я обошла все, почитай, консульства. Настоялась в очередях. И без толку. Если бы хоть специальность техническая, да ещё из нужных там… Но ведь какие сволочи, а? Не говорю уж о диссидентах, ведь даже когда стряслось это дурацкое ГКЧП, они готовы были нас принять как родных! Ну, первые дни… А полилась кровь по-настоящему —так двери на замок!
– Нам никто ничего не обязан, Мила. Государства, как люди: одни откровенные эгоисты, другие маскируются. И с диссидентами никто теперь возиться не станет. Зачем? СССР и сам развалился. И если бы не здешние ядерные ракеты, Запад не делал бы для нас и того, что делает…
– Что ж он делает, по-твоему?
– А ООН?
– Причем тут ООН? Это ж международная организация.
– Она того, кто ей платит. В подобных конфликтах в Африке погибают тысячи людей – а твоя ООН и пальцем не пошевелит!
– Так то ж в Африке, Сураев.
Хотел было её подколоть, что сама собралась как раз в Африку, но передумал. И не понравилась ему собственная горячность. На работе Шамаш избегал высказываться в политических спорах, но любил слушать пикировки программистов, а дома, на кровати, порой обдумывал услышанное.
– …через Израиль. Господи, да какая из меня еврейка? Но это сейчас единственный безопасный путь. Признаться, я ведь всегда немножко стеснялась покойной мамы. Ты помнишь её, Сураев? Не хочет, а кричит, эта южная ранняя старость, её манера руками вот так. Теперь я благодарна ей. Оказалось, мама оставила мне наследство.
Шамаш наставил уши. Он тоже одно время стеснялся своего отца, точнее отцовского занятия, но никогда и никому в этом не признался бы.
– Я ведь могла бы уехать тогда с Флоридисом. Да только зациклило: родину не покидают! Папа буквально на уши встал. Воспитали, сволочи! Песня была: «Но родина одна. Одна, запомни, журавлёнок, это слово!» Запомнил журавлёнок. Тоже мне родина: отец из русских русак, а мать – еврейка из Бердичева! Знаешь, мы, бабы, слишком послушны, слишком уж поддаемся на всякую агитацию.
«Уж кто-кто, а ты такая послушная…» – подумал Сураев.
– Так нет, развелись. Я и после развода боялась, что брак с Флоридисом помешает защититься: он тогда уже вышел из своей компартии.
– Не знал.
– А с какой стати ему тебе об этом докладывать? Флоридис умел держать язык за зубами… Даже я, жена как-никак, узнала в нашем парткоме. Представляешь? Однако и с защитой, и по партийной линии обошлось. А Флоридис помогал, и когда я уже вышла замуж за Эдуарда. И потом, когда жила с Мишкой-подлецом… ну, который укатил с той девкой-кацапкой в Воронеж. Да что тебе рассказывать, такого и ты хлебнул.
Шамаш кивнул, не подавая виду, как ему неприятно, что Милка вспомнила о его сердечной трагедии. И отчего бы, спрашивается? И зачем такие слова? Трагедия – это когда человек умирает от голода или истекает кровью, подорвавшись на мине… Однако Генка-то каков!
– Вот уж не думал, что наш Генка способен на такое постоянное, сильное чувство.
– Постоянное, да. Только чувство было иное, не то, о котором ты, должно быть, подумал. Речь идет о чувстве долга, Сураев. Ты наелся?
– Спасибо. Теперь бы… Как тут у вас с горячей водой?