Смерть во фронтовом Киеве
Шрифт:
И чёрт с ним. Твёрдо, зато не задремлешь, как на родной кровати. В голове продолжали крутиться обрывки мыслей – пережеванных, обсосанных, будто леденцы. Леденцы – чушь, отбивную бы, с корочкой… Уж лучше вернуться к политике. На чем там остановился? Ага, теперь аналогии с Чернобылем. Ведь было же, сравнивал патриотический редактор «Ранковойи Витчизны» тучу российских парашютистов над Печерском с радиоактивным облаком 1986 года. Однако опыт, выстраданный в той беде, подвёл теперь обывателя. Чернобыльской весной кто оказался прав, кто сберёг здоровье свое и близких? Слабонервные тогда выиграли, паникеры и эгоисты – все, кто, услышав «из-за бугра» первое же сообщение о взрыве, без памяти бросились куда подальше. А вот удравшие после первых же перестрелок, возвратившись, обнаружили в дверях своих квартир новые замки, а за родимой, своими руками прикрученной
Прошло разграничение анклавов, и на обывателя обрушилась проблема выбора. Бюро квартобмена горели в лихорадке, а в скромной поэтике объявлений на столбах прорезались новые формулы: «двор част. размин.» и даже «на сторон. ул., наим. опасн. при ракет. обстр.» А эпопея обмена паспортов…
Чуток выше и влево от чёрного контура левой кроссовки Сураева трижды мигнуло желтым, потом ровно осветился малюсенький на таком расстоянии квадратик. И хоть загорелось вовсе не то, лихо вычисленное окно, на третьем этаже всё же. Возможность совпадения показалась Сураеву настолько маловероятной, что он, покряхтывая в напрасной и полупритворной попытке пожалеть себя, спустил ноги со скамейки.
Надо идти. Хотя бы для того, чтобы выручить паспорт. Мнимый следователь не тронет, пока в тебе нуждается, а там посмотрим. Насмехался над «Павлом Петровичем», но ведь и сам пошёл переходами, вглядываясь в мёртвые глаза светофоров. Легковушки давно попрятались по гаражам, грузовики реквизированы, «джипы» и «газики» появляются так редко, что слышны издалека. Похоже, он просто боится покинуть призрачную защиту стен, страшится враждебного пространства площади.
Холл «Ярославны» ярко освещён: этим до фени призывы экономить энергию, расклеенные на всех углах. Чёрный силуэт швейцара у входа, охранник, небось, в кресле поблизости. И клерк у стойки с ключами. Сураев прошел мимо пустой автостоянки, обогнул угол и нащупал взглядом дверь, выкрашенную под цвет стены. Вот он, заветный вход в обитель наслаждений, расколдованный хитроумным Али-Геной. Кнопка звонка, глазок. Поднёс уже руку к звонку, подумал и достал платок. Обернул им медную ручку шишечкой. Дверь подалась. В тамбуре огляделся: если увидит на полу охранника, плюнет на паспорт и домой. Никого. Да и не похож «Павел Петрович» на супермена, расшвыривающего бугаев в униформе. Служебная лестница: дешевая «дорожка» на ступеньках, узкие лестничные площадки, голые тусклые лампочки.
Третий этаж. Вон там при Советах торчал стол дежурной по этажу. Функции у неё, как у дворника царских времен, с той разницей, что дворник был обязан не только следить и доносить, но и содержать двор в чистоте. Новые хозяева могли сократить, могли заменить охранником. Ясно, предпочли сэкономить на надзоре.
«325». Любопытно, сколько тысяч людей входили в эту дверь после доброй (Генка сказал бы: открытой) Светы-москвички? Очень похоже, что Генка сам попросился в «325». В слабом свете сургучная печать кажется целой. Если бы разглядел её сразу, обошлось бы без неуместных игривых воспоминаний. Отчего ж неуместных? Сураев осторожно постучал. Подождал, потом снова вытащил платок. Красивая бронзовая ручка повернулась, громко щёлкнуло, дверь начала беззвучно открываться. «Надо было условиться о сигнале, а так даст ещё с перепугу по голове», – мелькнула запоздалая догадка, и Сураев, стоявший уже в полуоткрытых дверях, отступил в коридор.
– Павел Петро…
Шепот замер на его губах. Потому что «Павел Петрович» не смог бы уже никого садануть по голове – ни с перепугу, ни с заранее обдуманным намерением. Лежал, раскинув руки, на вытертом ковре, и у виска его темнело тусклое чёрное пятно.
Глава 4
Увидев каменную рощу,
поспешил он.
“Эпос о Гильгамеше”.
Сураев обнаружил, что вжимается в полотно двери, а как её за собой захлопнул, не смог припомнить. Страх подмял его под себя, но уже прояснилась в элементарном этом чувстве некая странность, отчего начал понемногу и соображать. Да, стены давят, и нестерпимо хочется дать волю ногам, однако ужас этот оставил убийца, которого тут уже нет. Деятель потел от страха, его запах смешался с травяной вонью дезодоранта – Сураев мог поклясться, что узнает эту смесь, если им с мужиком (дезодорант, бесспорно, не дамский) суждено встретиться. Постепенно чужой ужас его успокоил: испугавшийся должен был сразу убежать, и что-то не похоже,
Чувствовалось, что «Павлу Петровичу» уже не помочь. И всё же, склонившись над ним, Сураев первым делом заставил себя проверить пульс. Рука тёплая, но пульса нет. (Ещё вопрос, сумел бы сейчас нащупать пульс на собственном запястье?). Полы пиджака распахнуты, кобура под мышкой пуста, на ковре веер разнокалиберных документов. Итак, он был прав… И что из этого следует? Потом, потом… Его паспорта нет! Сураева обдало жаркой волной, но он сумел обуздать панику и вспомнить, как несчастливый его посетитель засовывал потрепанную книжечку со славным гербом СССР в правый боковой карман. Позабыв о платке, сунулся в карман чужого пиджака, и на ковер вместе с паспортом вылетел матово поблескивающий, весь в клавишах и кнопках, чёрный параллелепипед.
Паспорт отправился на привычное место, а Сураев, как завороженный, уставился на игрушку. Наверняка там остались следы его пальцев… Решившись, поднял с полу телефон и полированной задней стенкой поднес к губам «Павла Петровича». Не замутилось.
Пора бы и осмотреться. Возясь с мертвецом, боковым зрением давно уж он приметил, что Генкин номер грубо и поспешно обыскивали. Он тоже не может позволить себе тщательный обыск. Зачем тут осматриваться, на что ему обыск? Бежать, пока не поздно! Потом, потом, будет ещё время разобраться – зачем… Какая жалость! Чемоданчик компьютера искорежен, экран монитора разбит. А дискету ещё менты забрали… Кажется, покойный говорил, что перезапись у него с собой. Назад к нему! Дискеты нет и следа, зато в накладном кармане рубашки обнаружилась тонкая пачка стодолларовых купюр. Сморщившись, Сураев отделил себе пять бумажек, помедлил, прикидывая, а не порушить ли ему окончательно неведомый, но коварный замысел убийцы, не тронувшего или подложившего баксы, однако вернул-таки остаток на место и снова застегнул пуговку. Рубашка «Павла Петровича» показалась ему неприятно тёплой. Что грабёж, что мародерство – разница невелика! Уж лучше бы пересчитал оставленные покойнику баксы: пригодилось бы, как придется отдавать взятое. Теперь к компьютеру. Корпус треснул, но кто знает, насколько пострадал винчестер… Рванул из кармана заветный перочинный ножик с двенадцатью лезвиями (подарок дяди Ассура, чтоб ему икнулось!), высвободил лезвие-отвертку и лихорадочно принялся за работу.
На лестничной площадке, под лампочкой, взглянул на часы. Врут бессовестно. Это же немыслимо, чтобы пробыл в номере только четыре минуты! Как выходить? Попробовать, как ни в чём не бывало, через вестибюль? Раньше могло бы и получиться, но сейчас что-то не заметно наплыва постояльцев… В кармане пискнуло, потом ещё. Он замер, прислушиваясь. Стараясь ступать потише, пустился вниз лестницей. Напарник «Павла Петровича» – вот о ком не следовало забывать: ведь теперь обязательно примчится сюда! Писк продолжался. Решившись, он вытащил штуковину из кармана и разобрался, какую кнопку следует нажать. На ходу поднял коробочку к уху.
– Всё, еду. Дома в порядке. Спасибо, что отпустил. Алло! Почему молчишь?
В коробочке потрескивает, потом слышится весьма отчетливо визг тормозов. Если перехватит на выходе, ещё сгоряча пристрелит! Сураев решается: «Алло! Павел Петрович убит в номере. Я вошел позже; у него разбита голова. В номере был обыск… Что?»
– Оставаться на месте! Ничего не трогать!
Сураев нажал клавишу отбоя и прибавил ходу. Вполне возможно, что следовало повиноваться, однако очень уж не понравилась интонация говорившего: можно было бы понять гнев, раздражение, даже истерику, но эта холодная угроза… Лучше уж довериться интуиции и не рисковать.
Чёрт! Закрывая собой выход на улицу, перед ним раскачивается детина в камуфляжной форме. Одна рука на затылке, второй пытается поймать Сураева. Позади него чернеет открытый чулан, под ногами шуршат веники. Продолжая раскачивается, лезет в расстегнутую, пустую кобуру, с которой свисают нежные клочья паутины.
– Стой, гад, где стоишь!
– And where is John?
– Шо?
– Язык учи, дубина!
Сураев уже воспользовался приёмом, разученным некогда в школе бокса при Ленинском районном дворце пионеров, а назывался-то как? Вот – «выход из угла ринга путем размена местами с противником». Локоть ноет, в ноздрях густой чесночный дух. Сураев вслушивается, не визжат ли поблизости тормоза, а ноги сами несут его в сторону, противоположную той, откуда вышел к гостинице.