Смерть во фронтовом Киеве
Шрифт:
Ничего не поделаешь, домой нельзя. И до комендантского часа сорок пять минут. Есть в этих краях одно парадное, где в прежние времена можно было переночевать в абсолютной почти безопасности. Под самой крышей, на пыльном диване. А теперь? На что там можно наткнуться – на пьяного бомжа, семью честных бездомных или на противопехотную мину, засунутую в диван для смеха пьяным умоновцем? И разве не потому взял он… ну, занял те деньги – потому, что ещё в номере решил, где укроется? А до еврейского анклава отсюда идти всего ничего. Но сначала позвонить. Через несколько минут он прислонился к стене завода «Ленинская кузня». Малый старинный заводик замер в кризис, потом, как стало чуть повеселее, в одном из цехов открылся ресторан, незамедлительно прогоревший. Если там, внутри,
– Мила, это я. Имя лучше не называть… Ну, наконец-то. Хотел к тебе напроситься… У тебя нет ли пустой квартиры какой, подруга тебе не оставила, чтобы поливала цветы? Вы, девочки, всегда выручаете друг дружку… Слава Богу… Потом, потом всё объясню! Собери вещички на несколько дней, затолкай в рюкзак всё съестное… Да, я думаю о своем здоровье и когда-нибудь обязательно там, в Павловке, полечусь. Делай что сказал, ситуация аховая. Буду через полчаса. Да, понял… Ты, кстати, одна там? У тебя там никого нет? Что? И это говорит девушка из хорошей семьи?
Короткие гудки. У костра охранник поднимается с ящика и исчезает. Трепыхаться нет нужды: вот возникает из темноты с поддоном в руках, снова садится и неторопливо оглядывает его, прикидывая, как половчее разломать. Если парню некуда спешить, о себе Сураев сказать этого не может. Ещё один звонок перед стартом. На сей раз в записной книжке нет необходимости.
– Иван Афанасьевич, это вас сосед беспокоит.
– Слышу, что сосед. Откуда звоните?
– Иван Афанасьевич, срочно уходите из дому. Берите Софью Иванну под руку – и побыстрее. К знакомым, куда угодно. В квартире оставаться опасно. Тарасу сами скажите, хорошо?
– Они уехали в село. Тарас попросил двухмесячный отпуск без сохранения содержания. Тося ведь опять… да вы ж знаете…
– А я-то думаю: отчего это в коридоре такая тишина? Дела… А вдруг что срочное?
– Да. И Тарас предупреждал, что народ ему будет звонить. Так вы можете пойти по вызовам. Делать ему, Сашке, говорит, всё одно нехрен, а двери старушкам лихо отжимает.
Сураев по доброте душевной несколько раз приходил на помощь престарелой соседке снизу, имевшей обыкновение захлопывать за собой дверь, не позаботившись проверить, с нею ли ключ. И приобрел в околотке сомнительную славу безотказного и бесплатного взломщика.
– Да ну их, ещё в полицию попадёшь…
– А на какие такие заработки вы купили новый телевизор?
– Да нет у меня телевизора! Тьфу ты, запутали вы меня, Иван Афанасьич. Тот человек, предупреждавший меня об опасности – постойте-ка, всего полтора часа, как предупредил, – он только что убит, вот так. Берите Софью Иванну…
– Куда мы побежим – из своей-то квартиры? Ну, у Тараса, пожалуй, совести достанет, а другой какой хам пригородный взломает замки, выбросит вещи – и где станешь с ним судиться? Нет уж, спасибо, дома и стены помогают.
– Что ж, жаль. Буду позванивать, с вашего позволения.
– А есть ли надобность? Ну, как желаете.
Нажать на кнопку, убрать антенну… Надо бы разобраться, какое тут питание. Кажется, аккумулятор. А то запастись батарейками. Но до чего всё-таки удобная штука! Удобно быть богатым. Прокрадываясь по Мариинско-Благовещенской к северному переходу в еврейский анклав, новоявленный богач по-прежнему прижимался к стенам, однако, оказавшись напротив тёмной громадины здания, в котором до переезда в Петербург снимал, говорят, пол-этажа академик Перетц, ощутил новый прилив самодовольства: если не приходится ему переправляться сейчас через Днепр, обязан этим в значительной степени и самому себе. Дело в том, что на межобщинных переговорах выбор места для еврейского анклава неожиданно оказался камнем преткновения. Район вокруг Львовской площади, где в незапамятные времена стояли летописные «Жыдовъскiя вороты», остается слишком лакомым кусочком, чтобы администрация «дэржавных» выпустила его из рук, и никакие ссылки на еврейские погромы, учиненные в 1918 году атаманами Ангелом и Симосенкой, не сдвинули на сей раз с места правопреемников злосчастной «народной республики». Тем более что официальная их точка зрения состоит в том, что никаких погромов, собственно, и не было. Выдвигались, как водится, и культурно-исторические обоснования, но всерьез их не стоило принимать, ибо знаменитые евреи так же весело кочевали по Киеву, как и их славянские коллеги: если бы на каждом доме… – впрочем, в старых кварталах и сейчас в глазах рябит от мемориальных досок. Оказавшись в тупике, отцы города порешили рассекретить порайонные данные о национальной структуре населения, добытые последней, советской ещё переписью. Компьютерную обработку поручили социологической лаборатории, в которой Сураев трудится ведущим научным сотрудником, а писать заключение довелось ему лично.
Почему именно Сураеву? Завлаб был занят: бегал по городу, пытаясь устроиться в какой-нибудь из частных банков, вывески которых расцветили улицы после перемирия. Младшая братия, компьютерщики, трудилась не покладая рук: печатали на остатках казенной бумаги объявления для «физических лиц». Сураев, как и все прикосновенные к официальной статистике, прекрасно понимал, что и засекреченные данные могли быть на всякий случай выправлены в приятном для начальства аспекте. Поэтому и не заглянул в выпечатки, присланные с вооруженным до зубов курьером. Дотянул, как водится, до последнего, а когда надо было уже садиться за заключение, решил задачу нетрадиционным способом.
Припомнил, как в году этак 1967, студентом-первокурсником, не сумел отбиться от агитаторства перед очередными выборами. В конце концов, его выперли-таки на участок, и вот тогда-то, обойдя квартиры нескольких домов по Мариинско-Благовещенской, он увидел там больше унылых еврейских физиономий, чем за всю свою предшествующую жизнь. Вот почему в заключении, подписанном завлабом, Сураев бестрепетно указал на кварталы вокруг Мариинско-Благовещенской, некогда Малой Жандармской. Именно это, научно обоснованное, мнение и победило. Против конкурирующих предложений – на выбор кусок Подола севернее Красной площади или Березняки – у еврейских старейшин возникли принципиальные стратегические возражения: весь Подол можно снести с лица земли одним минометом, поставленным за гребнем Горы, а Березняки, отрезанные Днепром, попали бы в слишком уж большую зависимость от российского экспедиционного корпуса, контролирующего весь Левый Берег и захватившего загородный аэродром «Борисполь». «Казацкий» камуфляж почти отброшен: российские солдаты бродят по улицам со всеми знаками различия, нахально раскатывают по асфальту на БМП, а «казачки» появляются теперь, по слухам, только на заставах у мостов…
– Стий!
Отвлекшись лестными, что ни говори, воспоминаниями, Сураев чуть не налетел на первый контрольный пост. Тут их два, оба международные: с этой стороны «дэржавно»-ооновский, а с той – ооновско-еврейский…
– Стий! Кому кажу? Рукы!
Теперь ещё и руки ему растопыривай! Сам, однако, виноват. Вот и парубок в комбинезоне и с автоматом на плече.
– Топай до ватры.
Ну какая же гражданская война без костров на брусчатке площадей? За костром –классическое пулеметное гнездо, выложенное из бетонных блоков и мешков с песком.
– Зброя, наркота, золото йе?
– Нет.
– Немайе, кажешь… Кру-гом! Шо там у кышэни?
Задняя стенка радиотелефона блеснула красным.
– Добра штучка! – прищелкнул языком парубок– Алэ в мисти йе заборонэна.
– Не моя, у знакомого взял попользоваться.
– Чому розмовляйеш нэ дэржавною мовою?
– А разве мы не свободные люди?
– Тут дэржавна установа.
«Уж какое государство, таково и учреждение», – хотел ответить Сураев, но промолчал.
– Паспорт!