Смерть во фронтовом Киеве
Шрифт:
Они спускались милой, разностильно и разноэтажно застроенной Малой Владимирской, а когда миновали дом, за которым в старину начиналась уже Сенная, припомнилось Сураеву, что позавчера ночью должен был проходить здесь, провожая Генку до гостиницы, и решил, что тому и через двадцать с лишним лет приятно было бы вновь оказаться на извивах этой улицы, их пути развлечений, Via facunda, как говаривал Генка, когда вечерком, в ореолах пушистых свежевымытых волос, втиснутые в джинсы с модными заплатами, сходили они к Евбазу, чтобы засесть в ресторане той самой «Ярославны», где у Генки даже при тогдашнем безденежье завелись среди обслуги и девочек добрые знакомые. А на лекции и в библиотеку была у них проложена другая дорога, Via dolorosa: по Большой Подвальной, мимо
– А знаете, почему эту часть улицы в народе звали Сенной? Нет? Значит, приезжий.
– Воля ваша. Назовите хоть груздем…
– Это когда раненый Столыпин лежал вон в том доме, видите? Там была зубоврачебная лечебница, но именно в ней умирал Столыпин. Тогда всю улицу засыпали сеном, чтобы стук копыт не тревожил раненого. Ну, как?
– А так, что теперь такого не сделали бы для премьер-министра, хоть бы и семи пядей во лбу.
Сураеву вспомнились улицы, перекрытые ГАИ, чтобы важная шишка познакомилась с работой городского общественного транспорта, однако возражать он не стал. Болтовня претит ему, но с её помощью можно вынудить собеседника проговориться. Во всяком случае, надеяться, что проболтается. Уже понятно, впрочем, что рядом вышагивает не следователь из прокуратуры. Те приходят – если вообще являются на дом – в сопровождении участкового и пары-тройки розыскников. И какой он следователь? У тех через слово юридический жаргон, а у большинства и блатной. Но и для гэбиста очень уж интеллигентен. А если не врет, что поляк, то и не гэбист. А если гэбист, то не поляк. И что, позвольте спросить, в нём польского? КГБ блюло чистоту своих рядов: у потомственного интеллигента кто-нибудь в роду да и привлекался по пятьдесят восьмой, политической статье, а поляки, немцы, люди из всех огульно репрессированных народов и наций тоже не годились… Вот ведь незадача. Что если прямо так и спросить: гэбист ли вы?
– Извините…
– Что такое?
– Вот ведь запамятовал, как вас по имени-отчеству…
– Извольте, повторю. Павел Петрович.
– Павел Петрович, я с вами мимо швейцара, знаете, не пойду. Сами пугаете всякими ужасами, а тут предлагаете засветиться рядом с главным героем следствия. Давайте так: я пойду через чёрный ход, после вас, как мне просигналите.
– Как это?
– И очень просто. Флоридис, помнится, был в номере «325». Стало быть, третий этаж, левое крыло, и выходит окном сюда на бульвар. Я вон там сяду на скамеечку и буду смотреть на третий этаж. Первая справа —бельевая, следовательно, у «325» – шестое справа окно. Вы, как войдете, трижды щелкните выключателем. Вот и всё.
– Техника пещерного века.
– А там всегда был такой себе пещерный город. Город в городе. Я ведь тут поблизости живу, Павел Петрович. Я народ, а народ-то – он всё видит!
– Не понимаю, отчего не хотите войти вместе со мной. И зачем зубы заговариваете. Ну и… Ладно, не до того теперь. А где гарантия, что вообще подниметесь в номер?
– Вы же сами, Павел Петрович, доказали мне, что это в моих интересах.
– Ладно, черт с вами. Гоните ваш ночной пропуск!
– Чего нет, того нет. Кстати, напоминаю, что должен попасть домой до комендантского часа.
– Шароварников с пукалками боитесь?
– Не всем же быть такими храбрецами, как вы, Павел Петрович…
– Паспорт и служебное удостоверение сюда. Живо!
«Дэржавный» паспорт, гладкий, без обложки, в левом кармане, советский, обложка толстая, – в правом. Вздохнув, сунул «Павлу Петровичу» свой советский. Пробормотал, что удостоверение оставил дома.
Быстро темнело. «Павел Петрович» (Сураеву абсолютно без разницы, как его зовут на самом деле) раскрыл паспорт, поднёс к глазам, опустил в левый карман серого пиджака. «Костюмчик будто пошит для операций в сумерках», – подумал Сураев, в бессмысленном раздражении наблюдая, как лжеследователь аккуратно, по периметру давно не действующих переходов, огибает площадь, подбираясь к многоэтажному утюгу гостиницы. Перед последним
«Павел Петрович» опять оглянулся и спрятал карманный телефон. Сураев вздохнул. Такая штучка вместе с подключением к телефонной сети стоит тысячу зелёных, да ещё ежемесячная плата. Неужто серо-костюмный может это себе позволить на деньги, что зарабатывает в своей «Дэржбэзпэци», ФСБ или ГРУ? Тем временем владелец дорогой игрушки, почти уже неразличимый на фоне тёмно-серого бетона, окончательно сорвал с себя маску законопослушного чиновника: оставив слева главный вход в «Ярославну», смахивающий на портал готического собора, заворачивает за угол. Идет к правому служебному входу.
Что ж, он достаточно интеллигентен, чтобы на ходу улучшать уже принятые решения. И русский его слишком правилен, даже несколько архаичен. Нет, не гэбист. Или московский, из тех, что работали за границей. Там-то приходилось терпеть интеллигентных, поскольку пролетарская закваска могла только помешать. В таком случае всё логично: после провозглашения независимости «отец городов русских» оказался для России столицей соседнего государства. Только не для КГБ: недаром же почти одновременно здешний начальник пересел в такое же кресло в Москве. Так стоило ли удивляться, что захват города российским «ограниченным контингентом» признан на Западе лучшей операцией такого масштаба после чехословацкой 1968 года?
Снова последний сопливый десантник знал, по какому коридору ему бежать и до какой двери, и что делать, распахнув её пинком сапога. Разумеется, при Ельцыне такое никогда бы не случилось, однако победивший его на выборах предводитель квасных патриотов вострил против новоиспеченной соседней «дэржавы» и свой личный зуб: родился в… как его, ну, городок на западе республики, цитадель местного национализма. Теперь отца отечества неприятно удивляет, что малая родина, ты понимаешь, в ином царстве-государстве. Хотя… Окажись сам Сураев сейчас в Москве, где гарантия, что не испытывал бы подобные чувства?
Но даже новый русский президент, обожающий щегольнуть своей непредсказуемостью, в душе понимает, что в былых границах империю не вернуть. И очень скоро выяснилось, что столь напугавшее обывателя установление российскими войсками контроля над южной столицей есть только политическая акция, что задачи операции были не столько военные, сколько обеспечение «русской» общине максимально выгодной позиции на переговорах о прекращении огня, о функциях войск ООН, о разграничении национальных анклавов. И что упитанный глава ошеломлённого народа, в первые трое суток блокированный российским спецназом в Мариинском дворце, оказался человеком, будто созданным для таких переговоров. И не были ли именно переговоры основной целью этой кровавой авантюры? Не задумал ли эксцентричный российский президент поступить плохо, затем исправиться и в награду за возвращение к добру вырвать наконец у Запада давно обещанный десятимиллиардный кредит?
Сураев присвистнул. Однако и взлетел же в эмпиреи! Его место – с обывателем, беднягой, сперва поверившим, что все беды от москалей, лопающих его пайку масла и сала в своей голодной Москве, а потом остервенело меняющим талеры на рубли. Несладко ему пришлось, что тут скажешь, однако всё-таки и не так солоно – даже в сравнении с мирными советскими временами, когда у человека было всего понемножку, кроме свободы. Свободы, гм…
Пожалуй, стоит прилечь на скамью. Лежащего патрульным труднее углядеть, чем сидящего. Да ещё если проедут на «джипе». Поёрзал по скамье, пытаясь добиться, чтобы нужное окно оказалось между ступнями, словно в прорези прицела. Не вышло.