Смерть зовется Энгельхен
Шрифт:
Я написала «люди». И мне вспомнилось при этом многое. Вспомнился улыбающийся, машущий нам на прощание создатель сельскохозяйственного кооператива в Злинской Слатине, он же автор книги «Первая борозда». О его светящейся доброте, вдумчивости, отзывчивости, таланте с такой гордостью рассказывал Ладислав Мнячко. Вспомнилась встреча наверху, в музее Оравского замка.
Молодой ученый, член экспедиции Академии наук подошел к писателю и, придерживая его за локоть, стал настойчиво просить о помощи в крайне важном деле: его глубоко беспокоило то, что крестьяне окрестных сел, строя для себя все больше и больше новые современные жилища, попросту сносят старые. И мебель покупают новую. И скоро уже здесь
Ученый считал, что пора уже поторопиться сохранить хоть остатки памятников древней и еще вчерашней сельской архитектуры. Свезти сюда, к подножью Оравского замка, дома, утварь — все, что имеет историческую ценность, и хранить вместе. Заботливо хранить.
Молодой ученый просил писателя заговорить об этом в печати. Он, наверное, и не предполагал, что может означать сказанное им для человека, который всего лишь несколько минут назад говорил, как из века в век крестьяне этой долины по два месяца в году попросту голодали, как скупой и жестокий город черпал отсюда готовую на любой труд ради корки хлеба черную, почти только черную рабочую силу. Здесь стояла темень, непроглядная, густая, казалось, не поддающаяся изменениям. Ученый, наверное, и не задумывался над тем, что могло означать для бывшего партизана этих гор такое наглядное доказательство: жертвы были не напрасны, бороться стоило!
А может быть, и писателю было сейчас не до исторических аналогий. Может быть, и он, занятый сегодняшними делами, больше заботился о будущем и, конечно, совсем не возражал против того, чтоб сохранить такую деревню на пенсионном положении музейной редкости. Пусть она еще и еще раз зримо, в сопоставлении напоминает: так жили здесь люди до борьбы, до жертв, а так живут сейчас. Пусть напоминает и вызывает чувство превосходства в отношении к прошлому и чувство уверенности в своих сегодняшних силах. Пусть подталкивает людей вперед. А ради этого, право же, стоит снова засесть за стол, за пишущую машинку.
К изданию пьесы «Мосты на восток», где Мнячко со всей своей упрямой непримиримостью обрушивается на остатки эгоизма, собственничества, замкнутой отгороженности одиночки в психологии рабочего человека Словакии, предпослано несколько слов автора о себе. О себе нынешнем. Они очень своеобразны, эти слова. И вместе с тем очень характерны для нашего времени. Иногда даже кажется, что нечто подобное мог бы написать и Михаил Кольцов, и Юлиус Фучик, и Илья Эренбург, и Борис Полевой.
Очевидно, наша эпоха родила вот такую потребность писателя — коммуниста по убеждениям принимать все в мире близко к сердцу и вот такое новое отношение его к жизни:
«Я был репортером и останусь репортером до самой смерти, — пишет Мнячко. — Я люблю горячий контакт с сегодняшним днем, непрерывный спор с людьми, с предметами. Мне трудно выдержать долго на одном месте. Если я нахожусь месяц дома, то уже чувствую себя несчастным. Я должен смотреть, выискивать, что нового принес день. Но время от времени меня захватывает величие темы, перерастающей возможности газетного материала, газетного подхода, газетного диапазона. В такой мере — только в такой мере — меня можно назвать писателем, только в такой мере я имею нечто общее с литературой… Я пишу с одинаковой радостью как заметку в газете, так и большие прозаические произведения. И когда заметка мне удается, я радуюсь этому так же, как удачной книге. Некоторые упрекают меня за это, твердят что-то о «разменивании таланта». Но для меня жгучие вопросы жизни важнее, чем литература: если я чувствую, что мне есть что сказать и нужно это сказать немедленно, а не через несколько лет, когда тема «созреет», я сажусь за машинку…»
И он садится за машинку, как
А в другом месте мне рассказывали, как Мнячко, забыв о своих литературных делах, месяцы, кажется, отстаивал необходимость продолжения какой-то стройки — реабилитации честного человека. С министрами спорил, опять-таки — писал. И стройка пошла в рост. И честь человека была спасена. А в третьем месте мне рассказывали о фельетоне Ладислава Мнячко, в котором он изобразил одного деятеля культуры. В чертах характера этого человека писателю увиделось нечто несовместимое с тем, что каждый из нас должен взять с собой в коммунистическое завтра. Речь шла не о тех или иных поступках, именно о чертах характера. И писатель решил, что время не терпит, что пора обратить на это внимание людей. Для начала — не называя имени виновника. Кто должен — тот и так догадается, кто способен одуматься — одумается. Он предупреждал. И машинка его опять отстукивала то, что требовала жизнь и что как будто отодвигало в сторону литературу.
Еще много всякого рассказывали мне о Ладислав Мнячко, прозаике, удостоенном высших наград, драматурге и репортере. Может быть, кое-что и прибавили, изменили. Одни говорили о нем с удивлением: и на неприятности, мол, может человек нарваться, и врагов может нажить, а ему все нипочем, до всего ему дело! Другие говорили с дружеским уважением: «Молодец парень! Гнет свою линию вовсю! Может, конечно, иногда и перегнуть, но кому не ясно, что даже его перехлесты тоже оттого, что справедливость стала для него действительно высшим мерилом социализма». Третьи говорили с раздражением «Во все лезет! Всем досаждает! Ему вроде больше всех надо!» Но даже эти последние, когда речь заходила о романе Мнячко, о его пьесах, рассказах, фельетонах, волей-неволей признавали, что в них сама жизнь, что в них — сегодняшняя гордость народа, сегодняшние заботы, беспокойство, сегодняшнее чувство, я бы сказала, родительской ответственности за отвоеванное.
…Еще одна книга Ладислава Мнячко лежит передо мной, и вспоминается еще одна остановка в пути: мы на улице Карла Маркса в городе Мартин. И раньше, когда он назывался Святым Мартином, улица носила это же имя. Здесь, на окраине, издавна живет рабочий люд, еще задолго до войны сами жители потребовали от социал-демократической тогда ратуши назвать их улицу именем человека, чье дело обещало счастье в будущем. И так как окраина здесь и кончалась, а за частоколом ограды уходили в стороны, боками к тротуару, длиннющие, скучные одноэтажные дома барачного типа и городу нечем было в этом районе похвастаться, то жителям разрешили такую вольность.
Но приехали мы сюда вовсе не затем, чтоб посмотреть еще на одну историко-революционную достопримечательность. Нет! Мнячко взбежал на крыльцо дома, что стоит слева, заглянул в переднюю, в комнату. Потом взбежал на второе крыльцо. Заглянул, постучал в третью дверь. Заговорил с мальчонкой, что сидел на скамейке. Обогнул цветник. А тут с самого дальнего крыльца спустилась молодая женщина. Она вытерла о фартук руки, присмотрелась и протяжно закричала:
— Ла-дё!
Из дверцы сарая, что замыкает удлиненный четырехугольник двора, выглянул худощавый морщинистый человек с закатанными рукавами, с топором в руках, согнутый то ли жизнью, то ли возрастом. Он подошел, протягивая издалека руку: