Смертельные враги
Шрифт:
– Как могу я верить вашим словам, кардинал, если вы действуете, словно лакей?
– На что вы жалуетесь, сударыня? – в спокойствии Эспинозы таилось нечто зловещее. – Я лишь действую против вас теми самыми методами, какие вы применяли против нас. Вы и Монтальте должны были передать документ нам. Однако, злоупотребив нашим доверием, вы попытались продать то, что принадлежит нам по праву, а когда вам это не удалось, вы решили сохранить его у себя, по-видимому, в надежде продать его кому-то другому. Как вы сами расцениваете ваши методы, сударыня?
– Я же сказала: у вас душа
– Слова, сударыня, одни слова! – Эспиноза пренебрежительно пожал плечами.
И, помолчав, жестко добавил:
– Горе тому, кто попытается противиться замыслам святой инквизиции! Всякий, мужчина то или женщина, будет безжалостно раздавлен. Итак, сударыня, отдайте мне этот документ, принадлежащий нам, и возблагодарите небо, что из уважения к королю, который взял вас под свое покровительство, я не заставил вас дорого заплатить за вашу дерзкую и бесчестную попытку.
– Я уступаю, – сказала Фауста, – но, клянусь вам, вы дорого заплатите за ваши оскорбления и за учиненное вами насилие.
– Вы напрасно грозите, сударыня, – произнес Эспиноза, завладевая документом. – Я действую на благо государства, король лишь одобрит мои действия. Что до этого пергамента, я должен буду поблагодарить господина де Пардальяна, объяснившего, где нам следует его искать. Я не премину выразить ему свою признательность, как только встречу его.
– В таком случае поблагодарите его прямо сейчас, – произнес насмешливый голос.
Фауста и Эспиноза одновременно обернулись и увидели Пардальяна: прислонившись к косяку двери, тот с лукавой улыбкой наблюдал за ними.
Ни Фауста, ни Эспиноза ничем не выдали своего удивления. Разве что в глазах Фаусты промелькнул огонек, а Эспиноза чуть заметно нахмурился.
Доминиканец и оба монаха исподтишка переглянулись, но они были настолько вымуштрованы, что не имели другой воли и другого разума, нежели воля и разум тех, кто стоит выше их, и потому остались недвижимы. Правда, оба монаха-атлета были теперь наготове.
Наконец Эспиноза проговорил вполне естественным тоном:
– Господин де Пардальян!.. Как вы сюда проникли?
– Через дверь, милостивый государь, – отвечал Пардальян с самой простодушной улыбкой. – Вы забыли запереть ее на ключ... это избавило меня от труда взломать ее.
– Взломать дверь! Боже всемогущий! Да зачем?
– Сейчас я вам это скажу, а заодно и объясню, благодаря какой случайности я принужден был вмешаться в вашу беседу. Ведь именно это, кажется, вы изволили спросить у меня, сударь? – преспокойно произнес Пардальян.
– Я с интересом выслушаю вас, – сказал Эспиноза.
Тут оба монаха – то ли от усталости, то ли по знаку великого инквизитора – сделали крохотный шажок вперед, и Пардальян все так же хладнокровно обратился к Эспинозе:
– Сударь, прикажите этим достойным святым отцам стоять спокойно... Я терпеть не могу всяческих перемещений вокруг себя.
Эспиноза повелительно махнул рукой, и монахи вновь застыли в неподвижности.
– Прекрасно, – одобрил Пардальян. – И более не трогайтесь с места, не то я тоже буду вынужден сделать несколько движений... быть может, нанеся урон вашим почтенным хребтам.
И повернувшись к Фаусте и Эспинозе, – они терпеливо ожидали его рассказа, все так же стоя перед ним, – шевалье поведал:
– Случившееся со мной, сударь, весьма незатейливо: после того, как я привел обратно к королю этого рыжебородого великана, над которым двор захотел потешиться и которого мне пришлось защищать, я, как вы сами могли видеть, вышел из королевского кабинета. Но ваши треклятые двери все так похожи одна на другую, что я ошибся. Вскоре я обнаружил, что заплутался в каком-то бесконечном коридоре, а кругом – ни души, чтобы спросить дорогу! Проклиная свою неловкость, я бродил из коридора в коридор, когда вдруг, проходя мимо очередной двери, узнал голос госпожи Фаусты... У меня есть недостаток – я любопытен. А потому я остановился и услышал конец вашей занимательной беседы.
Отвесив изящный поклон Фаусте, он обратился к ней с очень серьезным видом:
– Сударыня, если бы мне только могло прийти в голову, что моими словами воспользуются для того, чтобы подстроить вам ловушку и вырвать у вас пергамент, столь ценный для вас, я бы скорее отрезал себе язык, чем заговорил бы. Но никто не посмеет утверждать, что шевалье де Пардальян стал доносчиком, хотя бы и невольным. Я почитаю своим долгом исправить зло, случайно причиненное мною, вот почему я и вмешался... И вот почему, сударь, я, не колеблясь, взломал бы дверь, как я уже имел честь сказать вам.
В то время как Пардальян, приняв несколько театральную позу, которая, впрочем, шла ему как нельзя лучше – в правой руке шляпа, левая покоится на эфесе шпаги, кроткий взор, лицо лучится великодушием, – с истинно мужским чистосердечием вел свою речь, Эспиноза размышлял: «Этот человек – словно природная стихия. Если он согласится быть на нашей стороне, мы станем непобедимы. Но наши обычные методы запугивания или обольщения, столь действенные для кого угодно, не дадут никакого результата, когда речь идет о такой исключительной натуре. Этот человек – воплощенные сила, отвага, честность и великодушие. Чтобы привлечь его на свою сторону, нужно проявить больше рыцарственности, чем проявляет он сам, нужно подавить его большей силой, отвагой, честностью и великодушием... Если же придуманный мною способ окажется бесполезным, то придется отказаться от этого плана... и избавиться от шевалье как можно скорее.»
С той величавой безмятежностью, которая всегда, как мы знаем, была ей присуща, Фауста произнесла своим мелодичным голосом и с бесконечной нежностью во взоре:
– То, что вы говорите, и то, что вы делаете, шевалье, мне кажется, совершенно естественно для вас.
– Подобная щепетильность, – сказал Эспиноза, – делает честь тому, кто ее проявляет и чье сердце столь благородно.
– Ах, сударь, – живо воскликнул шевалье, – вы не можете себе представить, какой радостью наполняет меня ваше лестное одобрение. Это позволяет мне надеяться, что вы благосклонно встретите те две просьбы, с коими я намерен обратиться к вашему великодушию.