Смертный приговор
Шрифт:
Серый жеребец тоже был болен, Мурад Илдырымлы это знал, и серый жеребец чувствовал, что поход к костру - его последний поход, что хозяин тянет его к последнему пристанищу. Серый жеребец не хотел идти, Мурад Илдырымлы тянул за уздечку, вел его за собой.
Жар от того кострища усиливался, запах нарастал, и серый жеребец, фыркая, дергал головой, но пылающий в лихорадке уполномоченный не выпускал уздечку.
Они подошли и остановились у самых углей, и серый жеребец отодвигался от жара, топтался, обессиленный, на месте, хотел вырваться из рук хозяина. Но не мог.
Уполномоченный, наматывая повод на левую руку, подтянул к себе серого жеребца совсем близко и посмотрел в большие и тревожные глаза коня, правой рукой поднял пистолет и выстрелил коню в висок. У коня подогнулись передние ноги, большие глаза, уставившись в далекую точку, застыли,
Округу заполнил свежий запах паленого, запах горелого мяса. Умолкшие на мгновение после выстрела лягушки заквакали снова. Уполномоченный сунул пистолет в кобуру, вытягивая из костра головешки, стал складывать их на серого жеребца, и неподалеку от Гадрута под утро снова разгорелся небольшой костер.
Руки и лицо уполномоченного пылали теперь не от температуры, а от костра, терпеть было уже невозможно. Он бросил в новый костер последнюю тлеющую головешку (уже было достаточно!), глубоко вздохнул, вытащив пистолет из кобуры, приставил к виску, решительно прыгнул в костер и в тот же миг нажал на курок. На миг, всего на один миг в том жутком жаре уполномоченный ощутил на виске прохладу пистолетного дула. И все кончилось.
И умолкшие было после второго выстрела лягушки опять заквакали... Через три дня, осматривая пациентов гадрутской больницы, профессор Лев Александрович Зильбер присел рядом с кроватью Хосрова-муэллима и сразу узнал его. Странное дело: Лев Александрович Зильбер смотрел на этого человека и чувствовал себя виноватым... Вообще со дня приезда в Гадрут это чувство его не покидало. Ему казалось, что он, профессор Зильбер, виноват, раз чума косит людей так безжалостно. У длинного, худого человека с глазами, полными страдания, чумы не нашли, он был здоров. Но профессору Зильберу хотелось сделать для него хоть что-то, что-нибудь подарить, дать на память. Ведь это он три дня назад, стоя на четвереньках в свете костра, хрипло, отрывисто повизгивал как собака. Младший брат профессора Зильбера Вениамин Каверин был писателем, у него в Москве вышла книжка "Конец хазы", профессор Зильбер привез эту книжку с собой в Гадрут. На белой лицевой странице, он, не задумавшись ни на миг, написал:
"Человеку, увидевшему и пережившему ад,
Лев Зильбер".
Профессор Зильбер подарил книгу Хосрову-муэллиму.
После ликвидации эпидемии профессор Зильбер уехал из Гадрута, и Хосров-муэллим в Гадруте не остался (не мог оставаться!
– ведь там все говорило о шестилетнем Джафаре, о четырехлетнем Аслане, о двухлетнем Азере, говорило о Ширин, говорило о том костре). Переехав в Баку, он устроился на работу в одну из школ и никогда больше не видел профессора Зильбера. Иногда, правда, во сне видел, как они в гадрутской больнице безмолвно смотрят друг на друга. И еще ровно через тридцать семь лет в один из ноябрьских дней 1966 года в газетном некрологе увидел портрет академика Льва Александровича Зильбера.
6
В узком тупике
Тупик со свежевыбеленными голубоватой известью стенами был нешироким, безлюдным, аккуратным и тенистым - отлично для жаркого, будто летнего апрельского дня. Едва заметный запах извести свидетельствовал о постоянстве покоя, уюта и чистоты, будто покой, уют и чистота в этом коротком и узком тупике были всегда - и тысячу лет назад были и через тысячу лет будут; в тупик открывались три дворовые двери темно-желтого цвета, и казалось, что все три двери всегда были плотно закрыты и никогда не откроются; и шум машин, проезжавших по мощенной булыжником узкой улице, в тот апрельский день доносился в тупик не грохотом, а тихонько, в шуме машин была мягкость, умеренность. Гиджбасар лежал в тупике, вытянувшись на животе у подножия электрического столба, вкопанного у стенки на асфальте, и черные глаза пса дремали. С тех пор как убежал с кладбища Тюлкю Гельди, Гиджбасар два дня бродил по нагорным махаллям Баку, пока не добрался до этого маленького и спокойного тупика. Тут было уютно и чисто. Покой, уют и чистота после двухдневных скитаний пришлись псу по душе. Отличалось ли спокойствие узкого тупика от кладбищенского покоя в глубине Тюлкю Гельди? На кладбище Тюлкю Гельди помимо управленческой суеты, хождений, ночной жизни, погребальных обрядов, голоса моллы, траурной суеты нищих, собирающих пожертвования, музыки (и на европейских музыкальных инструментах, и на азербайджанских народных) - в разное время дня, и утром, и днем, и вечером, и ночью, бывала и мертвая тишина. Кладбище Тюлкю
Гиджбасар открыл глаза, посмотрел на голубоватую стену перед собой, потом навострил уши, слегка повернув голову в сторону, посмотрел на вход в тупик. В прекрасном покое, уюте и чистоте Гиджбасар вдруг почувствовал запах спиртного. Разумеется, Гиджбасар не знал, что это был запах спиртного, но он хорошо усвоил за столько лет на кладбище Тюлкю Гельди, что, когда доносится этот запах, нужно быть бдительным, осторожным и внимательным. Горький опыт научил его: где есть этот запах, там все возможно - тебя будут гладить и целовать, но внезапно, дав пинка, переломают ребра. Гиджбасар каждый день видел, как на кладбище Тюлкю Гельди ящиками таскали водку и во всех подробностях наблюдал, как люди ее пили, как, напиваясь, менялись. Он знал повадки пьющих людей так же хорошо, как повадки машин, по ночам приезжающих и уезжающих с кладбища Тюлкю Гельди, как характер железных ворот, как крышу будки караульщика Афлатуна, как молчание могильных камней, которым нет счета. Запах спиртного сопровождал его всю жизнь.
В этот узкий переулок он залетел неожиданно и был особенно острым, потому что от здешних домов и людей не пахло ничем подобным. Гиджбасар не видел людей за темно-желтыми воротами, но чувствовал их дыхание, ощущал аромат их кухонь; и в самом кухонном аромате была непривычная Гиджбасару чистота. Лежа в узком тупичке у столба, в спокойствии и уюте, Гиджбасар будто чувствовал и ласку невидимых людей за темно-желтыми воротами.
Кто-то остановился перед тупиком. Худой мужчина в пыльных, перепачканных землей синих брюках, в расстегнутой черной рубашке с оборванными или висящими на ниточке пуговицами и невероятно грязном, изношенном коричневом пиджаке, с волосатой грудью и волосатыми руками, держась рукой за угол, немного покачался на месте, потом, сощурив затуманенные глаза, посмотрел на улицу, потом посмотрел в тупик, увидел пса, лежащего у столба и устремившего на него черные глаза, - как будто и обрадовался немного, и удивился:
– А-а-а... И ты... зы-десь?...
Наверное, эти слова в узком тупике прозвучали очень задушевно, потому что Гиджбасар не вздрогнул, не забеспокоился и встал только, когда человек стал входить в тупик.
– Не в-с-таа-вай... Не в-с-таа-вай... Ложись... Прошу тебя, да.
Человек остановился, рукой показал, чтобы пес лежал, неожиданно сам опустился на колени и по асфальту пополз к Гиджбасару. За долгие годы, проведенные среди людей на кладбище Тюлкю Гельди, пес научился разбираться в людях, предвидеть их дурные дела. Но теперь он не ждал плохого от ползущего человека и не испугался. Худой мужчина подполз к псу, остановился нос к носу с ним и неожиданно заплакал.
От человека шел такой крепкий спиртной дух, что Гиджбасар задыхался, но, странное дело, не отступил в сторону, устремил свои черные глаза в глаза нового знакомого, обесцветившиеся и повлажневшие. Пес понимал, что дела у человека нехороши, что человек плачет, что этот человек - несчастнейшее существо, ощущение общей неприкаянности в полдневном узком тупике создавало близость, даже родственность между человеком и Гиджбасаром.
Мужчина сел у столба рядом с псом, прислонил к столбу торчащие лопатки, вытянул ноги и, плача, протянул руку, погладил собачью морду. Гиджбасар не отвел голову, наоборот, подался немного вперед, дыхание мужчины било прямо в нос, но пес терпел, потому что ласка той руки, гладящей его морду, была намного сильнее неприятности спиртного духа, и не будь спиртного духа, рука не была бы такой ласковой.
Утерев слезы и сопли, худой мужчина огладил неопрятную седоватую бороду грязной рукой с нестриженными "траурными" ногтями:
– Ззз-наешь... что сказал Вахид? Вахид... Вахид сказал... за тебя... за тебя я жизнь от-д-д-дам... любимая!... В-в-ви-и-и-дишь?... А мне не говори-и-или такие слова, не говори-и-и-и-ли! Вахид, ви-и-и-дишь... как сказал: за тебя я жи-и-и-знь... отдам, любимая... Э, был бы я соб-б-бакой! Собаке лучше! Собакой быть, чем человеком... в сто раз... в сто раз лучше!...