Смертный приговор
Шрифт:
6. В район эпидемии должны быть направлены химические команды, которые должны подвергнуть тщательной дизенфекции хлорпикрином все постройки. Хлорпикрин - одно из лучших дезинфицирующих средств при чуме: он убивает чумного микроба, блох и грызунов, уничтожая таким образом всю цепь, по которой инфекция может попасть человеку.
7. Должны быть присланы в район эпидемии врачебно-питательные отряды.
Когда после совещания профессор Зильбер хотел уйти, перед ним вырос начальник Главного политического управления Азербайджанской ССР Мир Джафар Багиров и несколько мгновений пристально смотрел в глаза профессору. Этот мрачный, суровый человек, чьи губы никогда не посещала улыбка, очень мало говорил на совещании, но профессор Зильбер
Профессор Зильбер вздрогнул от этого неприятного чувства. А Мир Джафар Багиров, грозя грубым пальцем, нарушил воцарившуюся на несколько мгновений тишину и сказал по-русски:
– Смотрите, профессор, мы следим за всем ходом событий! А вас мы тоже хорошо знаем! Имейте это в виду! И не забывайте конспирацию! Конспирация обязательна!
Профессор Зильбер хотел что-то сказать... Но не вымолвил ни слова. И не только потому, что был утомлен. И не потому, что беспокоился за Гадрут и хотел побыстрее туда вернуться. Просто у него не было ни времени, ни желания попусту говорить и спорить. И еще потому, что угроза чумы в глазах Мир Джафара Багирова за круглыми стеклами очков исключала возможность возражать этому человеку.
Профессору Зильберу приказали держать в тайне эпидемию чумы в Гадруте. С целью конспирации во всех официальных сообщениях и информациях, посылаемых в Баку (в частной переписке был категорически запрещен даже намек!), слово "чума" предписывалось заменять словом "руда". Бессмысленность и нелогичность такой замены изводили профессора Зильбера, они его путали, и, усталый, обессиленный, он иногда переписывал сообщение по два, а то и по три раза. Представители власти на станции тоже потребовали, чтобы в справках слово "чума" было замененона слово "руда". И однажды, когда профессор Зильбер в очередной справке представителям не досмотрел за запрещенным словом и оно проскочило, представители вызвали его на станцию. Профессор Зильбер стоял перед вагоном, а представители Народного Комиссариата здравоохранения и Центрального Исполнительного Комитета, не осмеливаясь из страха перед чумой выйти из вагона (либо позвать в вагон профессора Зильбера), высунув головы в окно, перебивая друг друга, кричали на него, чуть не объявляли профессора Зильбера врагом и диверсантом...
Профессор Зильбер сразу после совещания в Совете Народных Комиссаров Азербайджанской ССР вернулся в Гадрут и все вспоминал, как стоял лицом к лицу с Мир Джафаром Багировым, и снова видел его глаза за круглыми стеклами очков, и думал: страшен будет день, когда такой человек встанет у власти...
В окрестных районах ходили разнообразные слухи. И по Шуше разнеслась весть, что Гадрут закрыли, никого в те края не пускают. Говорили, что в Гадруте разоблачена группа врагов народа, они будто бы занимались вредительством против коллективизации и теперь идет следствие по их делу во всем районе.
Хосров-муэллим вначале не придал значения этим слухам: разоблачение врагов народа было теперь обычным делом. И кто станет закрывать из-за этого весь район? Болтовня, конечно, а если даже и не болтовня, у Хосрова-муэллима не было в Гадруте никого, кто мог бы быть разоблачен как враг: был шестилетний Джафар, был четырехлетний Аслан, был двухлетний Азер и еще была Ширин. А в Азербайджане уже девять лет, как установлена Советская власть, но пока еще не разоблачали врагов народа шести, четырех и двух лет... Но когда Хосров-муэллим перестал встречать у базара в Шуше фаэтонщика Ованеса-киши, когда все связи с Гадрутом действительно прервались, Хосров-муэллим всерьез забеспокоился. Боль того
С раннего утра, пересаживаясь по дороге с фаэтона на арбу, Хосров-муэллим под вечер добрался до окрестностей Гадрута и издалека увидел цепь красноармейцев, перекрывших дорогу по склону. Красноармейцы останавливали направлявшиеся в Гадрут фаэтоны, арбы, всадников, пеших с хурджинами через плечо и возвращали обратно.
Хосрову-муэллиму казалось, что все это к нему отношения не имеет: весь Гадрут его знает, у него в Гадруте остались трое детей, жена - и никто не посмеет не пустить его в Гадрут. Пройдя мимо забивших всю дорогу фаэтонов, арб, всадников, навьюченных ишаков, взволнованных людей, у которых были в Гадруте друзья, близкие, родственники, он приблизился к красноармейцам, спросил, кто начальник. Но что бы он ни говорил, как ни представлялся, красноармейцы, преимущественно русские, отвечали:
– Нельзя!... В Гадрут нельзя!
– Я же там живу! Там моя семья, мои дети, моя жена!
– Нельзя!
– Почему? Почему нельзя? Хоть объясните!
– Нельзя!
Разумеется, Хосров-муэллим не знал, что красноармейцам было категорически запрещено беседовать с людьми, желающими попасть в Гадрут, запрещено говорить о событиях в Гадруте (да большинство их и не знало, что на самом деле там произошло). Хосров-муэллим был страшно встревожен. Но его тревога, беспокойство, волнение, пусть очень сильные, были ничтожны перед гадрутским бедствием. Хосров-муэллим еще не знал, какая с ним произошла трагедия, подлинный ужас ее в то время и в голову ему не приходил.
Но что-то случилось, что-то очень серьезное произошло. Что - даже в такое сложное беспощадное время, что могло произойти с детьми: шестилетним, четырехлетним, двухлетним и матерью этих детей? Странно, но Хосров-муэллим думал только о политике. Стихийное бедствие, к примеру пожар или землетрясение, ему и в голову не приходило.
– Послушайте, я учитель, преподаю русский язык! Спросите любого гадрутца! Все меня знают! Позвоните в исполком, позвоните руководителям района, все меня знают!
– Нельзя!... В Гадрут нельзя!...
– Но почему? Почему нельзя? В чем причина? Может, я могу быть полезным? Я же преподаватель русского языка!
– Нельзя!...
Хосров-муэллим почти потерял надежду добраться в этот вечер до дома. И вдруг по ту сторону ограды через дорогу увидел Красного Якуба, подошедшего к одному из красноармейцев. Красный Якуб всегда был бледным и хилым. До революции он был известным в этих краях кузнецом, потом как представитель трудящегося класса вступил в партию, стал Красным Якубом и в 1929 году работал секретарем Гадрутского поселкового Совета. Когда Хосров-муэллим увидел Красного Якуба, ему как будто явился в темноте луч света.
– Товарищ Якуб! Товарищ Якуб!
Красный Якуб оглянулся. Хосров-муэллим приподнял кепку, опустил с подбородка шарф:
– Это же я, товарищ Якуб! Ты не узнал меня? Я - Хосров-муэллим, да!... Учитель!
Красный Якуб отошел от красноармейца, встал у ограды против Хосрова-муэллима.
– Почему не узнаю?
– сказал он, и Хосров-муэллим услышал в голосе Красного Якуба самую глубокую скорбь мира, и беспокойство Хосрова-муэллима превратилось в жуткий страх, сердце его сильно заколотилось перед самой дурной вестью, и когда впоследствии Хосров-муэллим вспоминал тот миг противостояния с Красным Якубом, сердце его колотилось так же сильно, как будто он опять ничего не знал и был накануне страшной вести. У Красного Якуба даже голос изменился. И он, несмотря на свою хилость и немощность, говоривший всегда властно, как положено доверенному представителю нового правительства, теперь будто переменился, снова стал обыкновенным кузнецом... Нет, тут речь не о каких-то врагах народа...