Смертный приговор
Шрифт:
С той минуты, как гул столкнулся с красноармейцами, Мурад Илдырымлы, выхватив пистолет, носился туда-сюда, даже теперь не приближаясь к людям, ни к кому не прикасаясь, непрерывно стреляя в воздух, но люди уже и никакого Чека не видели, не слышали, не признавали и признавать не желали! Мурад Илдырымлы вдруг швырнул пистолет, подскочил к костру и, выхватив из него большое бревно, обеими руками поднял его, пылающее как факел, толстое и длинное, и, вращая им над головой (что дало ему, тяжко больному, силу?!), кинулся на людей, врезался в толпу.
Пылающее как факел бревно кого-то ударило, кто-то упал, а уполномоченный Главного политического управления Азербайджанской ССР кричал таким нечеловеческим
Теперь звучал только дикий рев Мурада Илдырымлы. Потом воцарилась тишина: Чека обессилел, на заплетающихся ногах пошел к костру, обеими руками бросил в костер погасшее (у факела тоже иссякли силы...), но ярко тлеющее бревно, едва волоча ноги вернулся, поднял свой пистолет, пройдя мимо сторонившихся, дававших ему дорогу красноармейцев, гадрутцев, и удалился, стал совсем невидимым в темноте. Лягушки, испугавшиеся гула, шума, волнения, заполнившего всю округу, потрясшего окрестности, и умолкшие, снова начали квакать, и доносящееся с маленькой горной речки лягушачье кваканье было голосом страдания и скорби самой ночи.
Костер горел, потрескивая, но звук костра больше не пугал молодых красноармейцев, потому что после гула и схватки с людьми они будто выросли, окрепли; а в блестящих при свете костра глазах обессилевших жителей Гадрута было столько горя и такая безумная боль, что треск костра был ничто в сравнении с их горем и болью...
Профессор Зильбер смотрел на людей и физически ощущал их страдание и испытывал такую благодарность к уполномоченному Главного политического управления Азербайджанской ССР, что ее и сравнить было не с чем, и выразить невозможно. Пройдут годы, но Мурада Илдырымлы он всегда будет вспоминать с благодарностью, даже преклонением... А в те минуты профессор Зильбер прощал уполномоченному все - и грубость, и подозрительность, и упрямство, и суровость. Уполномоченный спас всех. И гадрутцев, и тех, кто оберегал костер, - спас от неминуемой смерти.
Что еще могло потрясти человеческое воображение в такую ночь? Но вдруг взгляд профессора Зильбера коснулся человека, стоявшего чуть в стороне от красноармейцев. Стоявшего?... Нет, тот человек был как собака на четырех ногах: на руках и коленях. Горящие глаза смотрели в костер, и из груди вырывался звук, похожий на собачье повизгиванье.
Профессор Зильбер никогда не забудет лицо того человека, стоявшего в свете костра на четвереньках, повизгивающего как собачонка. Когда профессора Зильбера арестуют и подвергнут пыткам как врага народа, он будет вспоминать человека у костра под Гадрутом, и воспоминание о нем даст профессору силы вынести инквизиторские пытки (бывает горе, перед которым и инквизиторские пытки бледнеют, кажутся выносимыми). Тот человек был как сам облик горя. Стоявший на четвереньках, он напоминал о самом начале, об истоках, о тех временах, когда человек еще не был двуногим, почти не отличался от животного...
Потрясенный профессор Зильбер прошептал:
– Кто этот несчастный?...
Красный Якуб, только что вместе с красноармейцами пытавшийся преградить путь гадрутцам, не допустить их к костру, теперь стоял рядом с профессором Зильбером и, все еще задыхаясь, вытирал лицо платком. Он услышал хриплый и дрожащий от волнения шепот профессора Зильбера, посмотрел в ту сторону, куда смотрел профессор Зильбер, увидел человека, стоявшего на четвереньках, не сводившего глаз с костра, отрывисто, по-собачьи повизгивающего. Красный Якуб узнал его:
– Этот человек...
– Красный Якуб
Сам здесь не был...
– Как же он здесь очутился? Как прорвался в Гадрут?
– Не знаю... Как питица...
– Глаза Красного Якуба наполнились слезами. Девять лет после установления советской власти в Азербайджане этот человек заставлял плакать других, теперь сам заплакал, всхлипывая как ребенок.
Красный Якуб правда не мог понять, как сюда пробрался Хосров-муэллим. Красноармейцы ведь перекрыли не только дороги, а всю территорию Гадрута гору, ущелье, лес. Они все окружили, и пройти сквозь их окружение было невозможно. Хосров-муэллим, несчастный сын несчастного, как пробрался сюда? Когда он шел, почему ему на голову какой-нибудь камень не упал, зачем не убил несчастного, чтобы уберечь от нечеловеческой муки?
Через много лет Хосров-муэллим и сам не мог припомнить, как он вошел в Гадрут, как добрался до своего абсолютно пустого двора, как увидел заколоченные, облитые лекарством двери собственного дома, мертвого петуха под грушевым деревом (как видно, петух в этом дворе умер последним), как присоединился к людям, несшимся к костру, Хосров-муэллим помнил пустой двор, дом с забитыми дверьми и окнами, мертвого петуха с разноцветными перьями, еще не утратившими блеска в лунном свете, помнил горящий костер, факел, который кто-то вращал обеими руками над головой. Он никогда не забывал все это в своей долгой жизни. Но никогда ему не удалось вспомнить, как же он все-таки прошел через окружение. После разговора с Красным Якубом у заграждения он метался из ущелья в ущелье, перепрыгивал с камня на камень, его прогоняли, не пропускали, били прикладами, хватали, но он убегал, ногтями цепляясь за камни, землю, взбирался на холм, гору, продирался через кустарники, плутал между деревьями. Но что было дальше?... Костер горел, пламя слабело, слабело и погасло. В ночной темноте краснели слабые уголья.
Воцарилась полная тишина, и волнение, заполнявшее всю округу, рассеивалось, понемногу унося и запах костра...
Теперь это место было совершенно обезлюдевшим... Только от маленькой горной речки доносилось лягушачье квакание, но и в нем не осталось ничего неестественного, напротив, это был голос далеких гор, снега на их вершинах, едва различимого в лунном свете, голос утонувших во тьме лесов и той самой маленькой горной речки... это был голос природы...
в далеком селе у подножья Бабадага по ночам также квакали лягушки...
теперь в селе остались старуха, да при ней старик, измученный заботами, да юная девушка по имени Зулейха...
будущее было за детьми и внуками той девушки... скоро наступит утро...
потом пройдут дни, прольется дождь, пойдет снег-годы будут сменять друг друга...
и не останется следа от костра, на кострище расцветут цветы, среди цветов будут играть дети свободных тружеников... Мурада Идцырымлы не будет...
но и Гадрут, и все села вокруг будут полностью электрифицированы...
эти села будут обеспечены тракторами и другой сельскохозяйственной техникой...
социализм победит, коммунизм будет построен... мир капитала будет уничтожен, пролетариат всего мира станет свободным...
и все страдания навсегда останутся в прошлом... Уполномоченный Главного политического управления Азербайджанской ССР Мурад Илдырымлы, таща за собой серого жеребца, на заплетающихся ногах шел к костру, в котором еще краснели угли; он ощущал в своем сердце радость и гордость за Будущее и боль, горечь Прошлого.