Смешенье
Шрифт:
На следующий день Эдмунд и Елизавета вновь совещались и вновь переписывали письма. «Минерва» бросила якорь у Марии Мадре (самого большого из трёх островов). Баркас, гружённый чем-то тяжёлым, совершил несколько рейсов между кораблем и берегом. Обоих пассажиров заперли на это время в каютах, а видеть из окон, что в баркасе, они не могли – груз закрывала парусина. В трюм их не пускали. Напрашивалось предположение, что ртуть закапывают на берегу, а вместо неё везут на корабль балласт. Однако это могла быть игра в напёрстки, и в таком случае ртуть просто возили туда-обратно.
Спектакль повторился через два дня на мысе Корриентес,
Разумеется, в данном случае это был не галеон, и письмам предстояло сообщить что-то иное. И писать их должны были пассажиры, спасённые с галеона. Ван Крюйк тоже составил отчёт для вице-короля. Многое зависело от того, как в письмах будет подана роль «Минервы». Всю дорогу от Золотых Ворот до мыса Сан-Лука Елизавета и Эдмунд писали и переписывали свои послания; исправления вносились до той минуты, когда письма передали в баркас. Бухта Чамелы, большая и хорошо защищенная от ветра, слишком мелка для крупных кораблей, поэтому «Минерва» прошла мимо и ещё несколько часов двигалась вдоль побережья к более глубокой бухте Навидад. За это время алькальд Чамелы, скакавший вдогонку на лошади, должен был сообразить, что перед ним не манильский галеон и произошло нечто непредвиденное. Однако лишь когда баркас подошёл к берегу на расстояние окрика, о трагедии в Тихом океане стало известно кому-нибудь, кроме её свидетелей. Как только скорбная новость преодолела зазор между шлюпкой и пристанью, раздались проклятия, молитвы, плач и (с некоторым запозданием) колокольный трезвон. Мойше скорчил мину и вновь повернулся к Джеку.
– Хотя Эд и Лиззи, – так называл пассажиров Джек, а остальные у него подхватили, – фактически наши пленники, они могли бы сказать: «Вы без провианта, корабль нуждается в починке, ваша ртуть ничего не стоит, пока нет способа доставить её на рудники Перу или Новой Испании. Только в больших портах, Акапулько, Лиме или Панаме, вы сможете её продать и получить то, в чём отчаянно нуждаетесь. Если вас туда не пустят, вы останетесь куковать на каком-нибудь пиратском островке, потому что не сможете в таком состоянии обогнуть мыс Горн. От нескольких слов на пергаменте, написанных нами и скреплённых нашими печатями, зависит, примут вас как героев или будут преследовать как пиратов».
– Они могли бы так сказать, – согласился Джек, – но не сказали.
– Да. Поскольку это означало бы переговоры, которых они всячески избегали. Вот почему я начал заливать про каббалистику и уверил Эда с Лиззи, будто за моей спиной – маги и алхимики Соломоновых островов. Это, как и ртуть, которую мы то ли спрятали, то ли не спрятали на Марии-Мадре и мысе
– Даппа читал их письма, – заметил Джек. – Латынь, на которой они написаны, для него чересчур витиевата, и что-то может скрываться в нюансах, но вроде бы нас представили в благоприятном свете.
– По крайней мере, нас не казнят без суда и следствия, – проговорил Мойше.
– Ты, как всегда, умеешь подбодрить.
Тем временем из порта Навидад отрядили шлюпку с провиантом. Единственное лекарство от цинги – сойти на сушу, однако с тех пор, как путешественники начали употреблять в пищу плоды земли, зубы уже не выпадали, а дёсны приобрели более здоровый оттенок. На том, что доставит шлюпка, им предстояло дотянуть до Акапулько. Как выяснилось, везла она не только провиант, но и новости из Мадрида: король Карл II, Страдалец, отдал-таки Богу душу.
Всем на «Минерве» было глубоко плевать, к тому же событие не стало неожиданностью – христианский мир ждал его тридцать лет. Однако, поскольку сейчас они были в Испанской империи, все постарались сделать серьёзные лица. Эдмунд де Ат перекрестился. Елизавета де Обрегон закрыла лицо руками и без единого слова ушла в каюту. Джек наивно думал, что она молится за упокой усопшего монарха, пока не ушёл в свою каюту вздремнуть и не услышал, как за переборкой Елизавета скрипит пером, строча очередные письма.
Ещё неделю шли вдоль берега, засаженного плантациями какао и ванили. 28 мая впервые с отплытия из Манилы увидели город – россыпь лачуг, которую встающие позади зелёные горы грозили спихнуть в море. Судя по крутизне склонов, бухта была глубокая – и впрямь, большие корабли швартовались прямо к деревьям на берегу! Впрочем, вход в неё был извилист: тартана, вышедшая навстречу «Минерве», несколько раз поворачивала свои три латинских паруса, прежде чем оказалась в открытом море. Она несла две шестифунтовые пушки и несколько фальконетов, то есть по сравнению с «Минервой» была практически безоружна. Однако пёстрые резные украшения и неимоверной геральдической сложности штандарт указывали, что она принадлежит какой-то важной особе; по словам Елизаветы де Обрегон, кастеляну, высшему должностному лицу Акапулько. Тартана забрала спасённых с галеона пассажиров, «Минерва» получила указание не заходить в бухту, а пройти ещё несколько миль до Пуэрто-Маркеса.
Ван Крюйк о нём слышал. В Пуэрто-Маркес приходили из Перу корабли с серебряными чушками и другим контрабандным товаром, который не пристало разгружать под окнами замка в Акапулько. Так что они без сожалений миновали город, состоящий исключительно из лачуг и монастырей, и через несколько часов бросили якорь в Пуэрто-Маркесе. Он выглядел ещё более жалко – не столько порт, сколько становище бродяг, чернокожих, мулатов и метисов.
Мойше отправился с первой шлюпкой, бросился ничком на берег и поцеловал песок.
– Господь свидетель, я больше никогда не ступлю ногой на корабль!
– Если ты это Богу, то почему на сабире? – крикнул Джек с юта «Минервы».
– Бог далеко, – объяснил Мойше, – и ловить меня на слове придётся людям.
Позже Даппа сошёл на берег и потолковал с тамошними неграми. Человек пять были с той же реки, что и он, и говорили на похожем языке. Всех их захватили и продали в Бонни другие африканцы, а оттуда, заклеймив тавром Королевской Африканской компании, английским кораблём доставили на Ямайку.