Смирновы. Хроники частной жизни
Шрифт:
От редких визитов оставались гостинцы – апельсины, коньяк, шоколад – и записи в книге расходов:
«Встреча Николеньки – 200 руб.
Николеньке с собой – 1500 руб.
Володе на отдачу долга 2000 руб.
Галочке на платье -150 руб.»
Николай Савельевич постоял, глядя на дождь, лопухи, гроздья сирени, набухшее теменью небо. Достал из буфета мерзавчик коньяку и серебряную рюмку. Накапал пятьдесят граммов, выпил, заел теплой сдобой. Повертел бутылочку, повторил действия, придвинул к себе книгу расходов, аккуратно вписал:
«Матрене, на расходы – 50 руб.
Шуре, приданое ребенку – 180 руб.»
Вскоре заветная бутылочка опустела. Николай Савельевич надел шляпу, пальто и галоши, взял зонт и вышел наружу. Запер террасу, ключ сунул в щель под широкими перилами крыльца, наступил в лужу, немного послушал трубное бульканье на крыше и решительно отправился прочь.
Вернулся он в состоянии приподнятом. Оставив галоши у входа, пальто, зонт и шляпу на вешалке, включил свет и присел в свое скрипучее полукресло. Раскрыл книгу расходов, внес новую строчку:
Ужин с Колосом в «Рябинушке» и капли с ним – 27 руб.
Промокнул чернила, подождал, пока окончательно просохнут, убрал письменные принадлежности в буфет. Достал полотняную салфетку, накрыл остывшие ватрушки, проверил дверной крючок, погасил свет и отправился почивать, как всегда, с чувством выполненного долга.
Дождь все стучал по крыше, сточная труба грохотала, бочка шумно расплескивала воду. И каждый раз, когда сон становился некрепким, Николай Савельевич строго наказывал себе не забыть прочистить желоба.
…
Утро было неожиданно сияющее, свежее, роскошное, как бывает только весной и ранним летом после дождей. Каждый листик и цветок, напоенный влагой и согретый мягким теплом, дышал жизнью, легкий ветерок трогал ветви деревьев, поглаживал кусты, по-отечески ерошил молодую траву. Ближайшая купа сирени отчаянно шевелилась и чирикала – в ней бурно выясняла отношения стая воробьев.
Николай Савельевич постоял на крылечке, порадовался красоте. Красоты было много, сорок соток земли в высоких соснах, огромное яркое небо, дом с кружевными башенками. На лужайке набирали бутоны ландыши, вдали у соседского забора теснились сныть, пырей, лебеда, глухая крапива, веселые одуванчики. Во времена жены там плодоносили ухоженные, сытно унавоженные грядки, теперь остатки огородной земли питали сочную сорняковую поросль.
Николай Савельевич поначалу пенял Матрене за то, что не занималась огородом, как было договорено. Та все кивала на дела, «кормила завтраками», и он махнул рукой. Сколько там ему одному надобно.
Зато раскидистый ягодник был на диво хорош. Недаром еще до войны он брал саженцы породистые по знакомству. Жилистые побеги давали обильные плоды – чистые, крупные, сладкие. Сам не ел, Матрена заготавливала малиновое варенье от простуды, коричневый переваренный «кружовник» и никем не любимый «витамин» – толченую смесь смородины с сахарным песком, каменеющую в зеленоватых трехлитровых банках.
Припасы частью отправлялись сыновьям в Москву, частью оседали в дальней холодной кладовке, где и оставались навсегда. Николай Савельевич из сладкого признавал только колотый сахар и в былые времена – наливочку домашнюю мастерицы на все руки Милицы Петровны.
–Зарастает все, и траву косить пора, – думал он, сходя с крылечка и направляясь через лопухи к стыдливо приткнувшейся в зарослях дощатой будочке с вырезным сердечком для внутреннего освещения и наружного обозрения. – Надо сказать Матрене, пусть Мишку позовет.
Матренин сын, однако, был мужик пьющий, бестолковый и криворукий. Приступы трудолюбия у него случались редко. И это было к лучшему, ибо результаты могли устрашить неискушенного наблюдателя.
– Ладно уж, покосить он покосит, сильно не навредит. В том году пионы Милицыны скосил, так они вон еще гуще отрастают…
Николай Савельевич закрепил калитку невысокого штакетника деревянной вертушкой, вышел на солнечную улицу с асфальтовой мостовой посредине. Узрел невдалеке личность в светлом пиджаке и соломенной шляпе, с тростью, при окладистой седой бороде. Раскланялся степенно с соседом, Исаем Абрамовичем Цукерманом, и поспешил по тротуару к станции, на свой обычный утренний поезд.
Служба его была на Мясницкой бывшей, ныне Кирова, от «трех вокзалов» он шел пешком, мог бы и на метро проехать две остановки, однако средства экономил. Да и любил глядеть на Москву, старую, маленькую и современную, громадную, строящуюся.
1.2.
Матрена с утра ходила навещать невестку. В родильный корпус не пустили, но приняли передачу – молоко в пол-литровой бутылке, банку толченой с топленым маслом картошки, ватрушки, зеленый лук и кулечек магазинных карамелек к чаю. Чтобы сама не оголодала и младенца питала как следует.
Покричала Шуру под замазанными белым окошками, но ответа не дождалась. Курившая вонючую «беломорину» у входа пожилая санитарка сказала ей уходить. Сейчас обход врачей и никаких разговорчиков. Тем более роженицы на третьем этаже лежат, да и рамы заколочены. Вставать на стол и через форточку кричать можно только вечером, когда начальство по домам разойдется.
Пришлось Матрене вернуться несолоно хлебавши.
Больница находилась в райцентре Гущино, крюк немаленький, от ходьбы она взмокла вся. Отправилась сразу к Савельичу, разожгла керосинку, накипятила воды и уселась пить чай. Вчерашняя заварка была крепкая еще. Матрена уговорила четыре чашки вприкуску. Заодно прикидывала, что сегодня сделать, что до завтра подождет, а что и вовсе отложить на потом. Навести порядок на скорую руку, настругать мыла и белье замочить, кашу приготовить и поставить упревать под старое одеяло. После бежать домой, там тоже стирка, готовка. Мишка пьяный лежит, на работу не идет, через товарищей сказался больным, хоть бы к выписке протрезвился, Господи.
К выходному Шурку надо забрать домой, до того комнату помыть, кроватку детскую из сарая достать, за приданым в Москву съездить, это целый день, придется у Савельича отпрашиваться. Старый к мелочам не цепляется, но пора бы на веранде стекла помыть и второй этаж прибрать, неровен час, нагрянут городские, греха не оберешься.
«Городскими» Матрена именовала не столько сыновей Николая Савельевича, сколько его невесток, Евгению с Лидией, одна в кудрях и в очках, а вторая с пучком и папироской. Слова худого, правда, ни разу не сказали, только все кажется, что они за спиной ее осуждают. Что хозяйствует спустя рукава, и ложки серебряные пропадают.