Смирновы. Хроники частной жизни
Шрифт:
Сегодня она допоздна сидела у Дуняши Лукиничевой, пустомелили о том да сем. Тоже надо.
С Дуняшей они до войны вместе работали на текстильной фабрике Арманд. Матрена ушла быстро, польстившись на должность уборщицы и посудомойки при столовой Мезенского детского дома. А долго и там не проработала, не ужилась с начальством, стала наниматься в люди – убраться, постирать, приготовить. Так с хлеба на воду и перебивалась.
Дуняша замуж не выходила, детей не рожала, жила в свое удовольствие, припеваючи, в ус не дула. И с жильем повезло. Еще до войны дали отдельную комнату, не в бараке с удобствами во дворе, а в настоящем кирпичном доме в Кудрино, поселке, примкнувшем к райцентру и ставшем его окраиной. Местоположение хорошее, рядом с фабрикой, и Гущино с городскими магазинами близко. Да и что говорить, кому везет, тому во всем везет.
Когда Дуняша трудовой стаж выслужила, выбилась в профсоюзные работники. И тут же квартиру однокомнатную получила. Хоть и одинокая, и бездетная, что государством не поощряется. Путевки на отдых и лечение теперь распределяет, каждый норовит ей в друзья набиться. Барашка в бумажке несет… берет или нет – за руку никто не хватал, но отчего не брать-то, коли должность позволяет.
Дуняша Матрене ровесница, немолодая уже, но ухажеры вокруг так и вьются, норовят в отдельную квартиру прописаться. Да и сама собой видная женщина Дуняша Лукиничева – на голове рыжий перманент, на губах красная помада, грудь шестого номера блузку распирает. А у Матрены жидкие русые косицы с проседью убраны под застиранный платок, да и фигура из одних углов без округлостей. Такую и новый халат не особо украсит.
Дуняша – тоже деревенская, так же за лучшей долей к городу прибилась, работала тяжело. А как стала сладко спать да сытно есть – сразу в ней этакая барственность появилась. Не ходит – плывет лебедушкой, не говорит – приказывает. И Матрене указания дает.
Вот и сейчас сидит-рассуждает.
– Ты, Матрешка, Мишку своего совсем распустила, и безобразия его терпишь, все с рук спускаешь. Надо воли ему не давать, чуть что – милицию вызывать. Как начинает хулиганить, Петьку-участкового зови, пусть с ним разбирается.
– Да что ты, Дуняша, стыдно ведь, – пыталась возразить Матрена.
Ей и вправду стыдно было. Вспомнила, как Михаил, пришедши вдрызг пьяным, встретил в коридоре соседку Татьяну Степановну, пожилую женщину, можно сказать, старуху. Что его взбесило, не поймешь, но обложил ее трехэтажным матом да чуть не зашиб попавшейся под руку табуреткой. Хорошо та успела в свою комнату убраться, а если бы ударил, точно бы прибил и сел в тюрьму. Да и то непонятно, как до сих пор не сел, все Бог отводил в последнюю минуту. Татьяна Степановна затворилась, Мишка ревел как бычина, а потом снял портки и кучу наложил ей под дверь. Вонища пошла по коридору! Дальше к себе завалился и как был в обгаженных штанах и грязных сапожищах, так и упал спать на чистую постель, Матрена аккурат в тот день поменяла. А ей – убираться да прощения просить. Татьяна Степановна капли пила сердечные, хорошо, что помогли, а то бы точно неотложку да милицию вызывали бы.
– Ох, допрыгается он у тебя, Матрешка, – зудела Дуняша, и так Матрене от этого зуда тошно стало, что засобиралась домой, хотя на столе еще стоял расписной чайник с крепкой заваркою, конфеты с начинкой, дареные, небось, печенье покупное и варенье Матренино, клубничное, в вазочке. А хоть и свое, Матрена им в гостях не брезговала. Водочки подружки за встречу приняли, по стопочке, и Дуняшка бутылку тут же обратно в буфет спрятала, чтобы ни-ни, никакого излишества. А Матрена, хоть и не употребляла особо, сегодня бы еще другую-третью стопку выпила.
До дому было ни близко, ни далеко, с полчаса неспешным шагом. Шла она по проезжей дороге, где светили редкие фонари, под моросящим дождиком, да думала о своем.
Вот нельзя жизнь вспять повернуть, а если бы можно было – все бы пошло по-другому. Мишку она нагуляла по молодости, родила – еще шестнадцати не исполнилось. Посадили ее старшие братья с младенцем на телегу да в город повезли, чтоб отдать ребенка в дом малютки. Только увидела Матрена город и поняла, что в деревню не вернется ни за что. И не вернулась. В приюте, пока ночевала, подсказали добрые люди, как поступить. Утром ушла с дитем на руках, служила в домах, где с дитем брали. После, когда революция случилась, ушла от хозяев на фабрику, там пайка была, комнату дали. Мишка в школу пошел. Да и Матрену научили читать-писать, хоть она все ленилась, но пришлось постараться.
Так и покатилось житье-бытье, да все под горку. Сын вырос, шофером работал, армию отслужил, вернулся. Спиртное употреблял иногда, с друзьями да по праздникам. Как-то не вернулся после работы. Думала – загулял, дело молодое. Оказывается – гущинские с мезенскими в драке по пьяному делу сцепились. Мишке голову проломили и оставили в кустах валяться, решили, что неживой. На следующий день нашли прохожие. Месяц пролежал в районной больнице весь синий и опухший, но вроде обошлось. Только словно подменили человека – злой стал, подлый какой-то. Друзья перевелись, работать не работал, начал выпивать.
Через год война началась. В армию не взяли, из-за головы. Отправили на трудовой фронт, рыть окопы. Там отморозил пальцы на ногах, половину зубов потерял. После на завод кирпичный устроился, на хорошую зарплату, в то время и завалящие мужики были в цене. Но война закончилась, пришел директор-фронтовик, стал строгий порядок наводить, тут и пошли у Мишки неприятности. Спасибо, Шурку привел, внучка народил, а то бы вдвоем с ним хоть топись, хоть вешайся.
Была бы сейчас Матрена девкой молодой – ни за что б с мужиками не связывалась. Жила б себе королевой, как Дуняшка живет. И не надо ей ни внуков, ни детей, ни стакана воды на старости лет. Вон мыкалась-мыкалась с сыном, да только, если сляжет вдруг, не дай Бог, так насчет этого стакана, что его ей принесут – ой, как не уверена.
Татьяна Степановна, соседка-богомолка, говорит Матрене, когда та на кухне жаловаться примется: «Ты, Матрена, не ропщи!»
Матрена сама про себя тоже в Бога верует, премудрости эти знает, отвечает Татьяне Степановне:
– Да не ропщу я, так, болтаю.
Но всегда ропщет, ропщет в душе! И Бог это видит, потому и удачи в делах не дает.
1.8.
В воскресенье наступила жара, настоящая, летняя.
Исай Абрамович Цукерман надел полотняный пиджак и соломенное канотье с лентой. Взял неизменную тросточку, для солидности и устойчивости.
Софа выглянула из кухни, спросила недовольно:
– Куда это, позволь узнать, ты собрался?
– К Николаю Савельевичу собрался, нужда у него во мне лично есть, – не без ядовитости ответствовал Исай Абрамович. Жену он любил и ценил, но ее страсть везде совать нос не приветствовал. Потому договорились с соседом совершить моцион для приватной беседы. И организму польза, и никаких глаз, носов и ушей, длинных языков.
Возразить Софа не нашлась, но указания дать не преминула:
– К обеду не опаздывай, и Николая Савельевича с собой приводи.