Смирновы. Хроники частной жизни
Шрифт:
– Всенепременно, Софочка, сделаю, – кротко отозвался Исай Абрамович. Он без нужды спорить не любил, всегда со всеми соглашался и имел репутацию человека орлиной прозорливости и голубиной скромности. Занимал же хлебное, почетное и опасное место мезенского нотариуса.
Николай Савельевич ожидал уже у зеленого штакетного забора, одетый, как близнец Исая Абрамовича, в прогулочный наряд – канотье и белый полотняный пиджак. Только что без тросточки. Степенно поздоровались и отправились неспешно к речке, через широкие, в распустившейся зелени улицы. Беседовали о житейском – детях, здоровье, погоде, природе, которая ранним летом казалась особенно хороша.
Местность интриговала своим названием, поскольку несмотря на прогресс садоводства в подмосковном климате абрикосы пока не росли. Однако тут был не сад вовсе, а улица, где до революции простирались огромные владения купцов Абрикосовых. После земельной реформы, когда казенный массив распродавали большими площадями, акрами, гектарами, тут золотая жила образовалась. Абрикосовы-братья ухватили огромный кусок задешево, после – нарезАли дачные участки, строили деревянные хоромины на продажу, прорубали улицы-просеки такой ширины, что два экипажа разъезжались запросто. А цены все росли. Скоро каждый надел стоил больше, чем вся целиком покупка.
Ныне Абрикосовский сад представлял собой аллею, засаженную идущими под откос каштанами. Николай Савельевич помнил их еще подростками, тонкими как тростинки. Вопреки прогнозам злопыхателей деревья достигли почтенного возраста и обрели внушительную внешность. Из года в год они украшались канделябрами соцветий, растопыривались резными листьями, осыпались колючими шариками плодов с блестящими орешками внутри. Милица из них настоечку целебную делала – от подагры, ревматизма и расстройства желудка. Еще где-то остался флакон. Большой, оранжевого ферейновского стекла, никому не нужный.
Дома здесь почти без изменений сохранились, со всеми архитектурными излишествами. Многие чудом остались в частном владении, когда хозяева канули в Лету. Теперь здесь дачи творческих работников – художников, писателей. Один дом – певцу Соболеву принадлежал, другой журналисту Кравцову. Говорят, сюда сразу после войны сама Шульженко в гости приезжала, пела на дворе про знаменитый платочек, и вся улица слушала, затаив дыхание.
На другом же конце Мезни дачи в двадцатые-тридцатые годы подчистую коллективизировали. Жактовские коммунальные дома сделали. Индустриализация шла полным ходом, жилья катастрофически не хватало. Рабочие, кому комнаток не досталось, строили в усадьбах дощатые засыпные домики, валили на участках корабельный лес, для дела и без дела. Что-то детским домам отошло, санаториям, летним лагерям, казенным дачам. Особняк мецената и фабриканта Ветошкина достался Обществу старых большевиков, и вся деревянная резьба уцелела, и вокруг красоту навели – насадили голубые ели, разбили клумбы, поставили фонари, соорудили мраморную чашу с фонтаном.
Да и повсюду новая жизнь кипела. За шоссейной дорогой в кооперативе Здоровый Быт вырубали лес под волейбольные площадки и летний театр, в поселке Политкаторжан появлялись новые фруктовые сады, ягодные кусты, клубничные грядки. Ближе к старому ярославскому тракту бывшие пашни и выпасы закрылись высоким ограждением. Там разбили учебный аэродром. Легкие У2 с утра до вечера взлетали и садились, стрекотали над верхушками сосен, тревожили тишину…
– Помнишь, Исай, здесь лес стоял вековой? – вопросил Николай Савельевич.
– Как же, Николаша, – отвечал в тон Исай Абрамович, – на участках до сих пор белые грибы корзинами собирают…
В полном согласии они сошли по бетонным ступеням к реке.
Мезня изгибалась, образуя полукруг и широкую пойму, вдали виднелись высокие кручи, поросшие травой, кустами, соснами. Внизу был песчаный пляж с остатками старинной купальни, небольшая лодочная станция. На противоположном берегу расстилались казавшиеся бескрайними заливные луга соседнего колхоза.
Мезня, неширокая в этих местах, раньше была судоходной. Смирновы приходили к пристани летними вечерами, когда жара спадала. Брали лодочку в прокат, неспешно выплывали на стремнину. В камышах засыпали утки. Распевали лягушки, рыба всплескивала, поддразнивая рыболовов, звенели комары. Проходил пароходик «Витязь», гудел, поднимал волну, лодка качалась, Милица притворно пугалась. Зыбь успокаивалась, течение несло их под склоненными ивами, жена опускала руку в воду и запевала романс. Сопрано ее было маленькое, но верное и приятное.
После стали каналы строить, плотины, водохранилища. Речка обмельчала, заболотилась, заросла ряской и кувшинками, местами затерялась в густой прибрежной зелени, проблескивая только быстрой нитью стремнины. Но стала еще живописнее: тихие омуты и заводи, поникшие ветви, стрекозы над сонной водой…
Пойма пышно зеленела, вся в веснушках одуванчиков, брызгах чего-то мелкого, голубого. Высоко и неспешно плыли кудрявые белые облака. Николай Савельич вздохнул – от полноты чувств и воспоминаний. Миновали ажурную довоенную еще ограду санатория ВЦСПС, вышли под дубы к древним курганам, тянущимся вдоль железной дороги.
Здесь на скамье присели, и Исай Абрамович велел:
– Ну что же, Николаша, не тяни кота за хвост, говори.
И Николай Савельевич все рассказал, как на духу. Иноверцу, можно сказать, исповедовался. А что делать, если этот иноверец ближе тебе и роднее, чем некоторый крещеный русский человек.
1.9.
«Июнь нынче по большей части дождливый и прохладный», – записал в дневнике Николай Савельевич.
Матрена ворчала: льет, будто из ведра, холодрыга, какой свет не видывал.
Впрочем, свет этот чего только не видывал – и уже ничему не удивлялся. Ни войнам, ни революциям, ни тем более серенькому подмосковному июню.
Ночная температура опускалась почти до нуля, а дневная с неохотой преодолевала от того же нуля две большие верхние черточки на уличном термометре. Молодая дикая зелень – лопухи, подорожники, крапива, сныть, пырей – достигала невиданных размеров. Листья на деревьях полностью развернулись и упруго шелестели, и шептали непрестанно, радуясь избыточной влаге. Поспели травы – тимофеевка и мятлик, ежа и овсяница выбросили колосья и метелки, отрастали розовая и белая кашка, ядовитый чистотел, блескучий курослеп. Порядка навести было некому. Мишка Шишкин кочевал из запоя в похмелье и обратно. Через знакомых Николай Савельевич нанял пришлых мужиков, те деньги взяли, а работу не доделали, бросили на полдороге.
Как-то выходило, что народ стал умственные занятия за безделье держать, а физическим трудом гнушаться. Господа пролетарии, не говоря уж о колхозниках, поглядывают на служащих и интеллигенцию с пренебрежением, но не без злобы. Вроде как те деньги ни за что получают, а ты вкалывай с утра до вечера, а ведь «мы не рабы» учили по букварям с младых ногтей. В результате эдакой философии меж забором и проезжей дорогой трава оказалась выкошена небрежно, клочьями, словно плохо побритые мужские щеки, свалена кучами в водоотводную канавку. Запущенный сад вольно и живописно зарастал, так что не везде пройдешь.