Смирновы. Хроники частной жизни
Шрифт:
– Хоть бы и так, – возразила Матрена невидимым врагам, – вы тут на все готовенькое. От безделья отдыхать. Трудились бы с мое, не особо стали бы ракетками махать и мячиками кидаться.
Утешив себя этим рассуждением, она допила чай, сполоснула чашку под рукомойником, поставила вариться кашу и отправилась разбирать белье. Глядишь, простынки мягонькие приглядит на пеленки-подгузники, сейчас только успевай стирать, тряпок не напасешься.
1.3.
Фамилия Вали была Морковкина, и все звали ее Морковкой. А как еще звать конопатую девочку с рыжей косой и овощной фамилией? Та к двенадцати годам притерпелась и не обижалась. Тем более что мать Варвару тоже все по фамилии называли.
– Эй, Морковкина! – так соседи окликали и на работе обращались.
Отца у Вали не было, и в глубине души она подозревала, что на свет произошла ботаническим способом почкования. Маленькая Морковка – от большой. Хотя теорию деторождения Морковка знала, да и практику часто наблюдала.
Совсем недавно у соседки тети Шуры Шишкиной сын народился. Дядя Миша неделю пьяный ходил и на разные лады хвалился своим в этом деле участием. Валя младенчика видела – красненький, сморщенный и кряхтит во сне, как маленький старичок. Тетя Шура хотела дать ей его подержать, но пришел дядя Миша, и она передумала. А Валя и сама– бочком-бочком к выходу. Дядю Мишу она боялась, трезвым он был хмур, пьяным задирался, а последнее время норовил, проходя мимо, больно цапнуть за грудь. И называл он ее противно – Морквой.
– Что, Морква, – вперил он в нее маленькие злобные глазки, – поиграться пришла? Вон какая вымахала, пора своих куклят заводить.
И нехорошо ухмыльнулся.
Валя выскочила за дверь словно грязью облитая. Пошла на кухню умыться холодной водой. Там Матрена Ивановна старинные ложки считала. Большие, тяжелые, с чернеными вензелями. Шесть штук насчитала, обратно в тряпицу завернула, в кухонный шкаф убрала.
Повернулась, Валю увидала и кричит:
– Нечего подсматривать!
А после добавила мирным голосом:
– Я пироги спекла с капустою, возьми вон с протвиня под полотенцем. Себе и матери возьми.
Валя взяла два пирога и ушла к себе неумытая.
– Вот девчонка! Везде-то подскочит, все-то разглядит, проныра глазастая! – Возмущалась про себя Матрена Ивановна.
Да. Тут она маху дала. Но в комнате Мишка шарит. Колечко золотое в штаны нижние завернула, спрятала, все равно нашел, пропил.
В кухню он не ходит, считает, немужское дело. Еду и то подавать в комнату требует, а там не повернуться, на пятнадцать метров трое взрослых и грудной младенец.
Матрена вынула сверток с серебром, подержала, подумала. И убрала вниз, к ветоши уборочной, куда никто, кроме невестки, не полезет, побрезгует. А той сейчас не до полов, только успевай ребенка обихаживай. Туда же вилки с ножами перепрятала.
Скатерти-простыни льняные-полотняные с кружевными прошвами – в белье лежали, тарелки фарфоровые с чудными картинками – открыто на полках стояли. В этом Мишка не разбирается, ему что миска щербатая, что тарелка с позолоченным краем – все одно. Матрене же стоящая вещь сама просилась в руки, приговаривая: «пригрей-приюти, Матренушка, сиротинушку, никому не нужную».
Савельичу до того и дела нет.
Он пожилой, грамотный, шляпу с очками носит, книги-газеты читает да в облаках витает. А дом разваливается, добро пропадает.
Сердце и о часах старинных болело, и о мебели темного дерева с атласным блеском и разными финтифлюшками. Но это так просто не возьмешь к себе, все чужое, хоть и хозяину ненужное.
– Вроде и революцию сделали, – рассуждала Матрена, – а все равно несправедливость осталась. Савельич один в целом доме живет, богатствами владеет, а у них на четверых комната в бараке и ни гроша за душой. Мог бы Мишка невестку с жильем найти, не подбирать с улицы голь перекатную. Вот только злой он, когда выпьет, и дерется сильно, такое не всякая жена терпеть станет. Шура терпит, деревня безропотная, молодая, здоровая еще.
… Шура Шишкина кормила маленького грудью, наслаждаясь тишиной и одиночеством. Солнечный свет падал на крашеные суриком широкие половицы. Над оконной створкой отдувало ветерком беленькую марлечку. Снаружи цвела сирень, сладкий запах напоминал о духах и прочих вещах легкомысленных.
Молока было много, но и Сашенька сосал сильно и жадно, покушать любил, весь в мать. Крепенький, растет быстро, щеки круглые, пухлые, тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить. Скоро она будет его свекрови оставлять и на работу ходить, в магазин, а то и в кино удастся пройтись. Хочется на волю. Да и тесновато им вчетвером в одной комнате.
На кирпичном заводе, где Мишка работает, все обещали квартиру в новом районе Гущино. И каждый раз он то работу прогуляет, то с начальством поругается. Вот и оставались с носом, даром что профсоюз. Но теперь уж точно дадут, никуда не денутся, ребенок появился, хоть откуда возьми – а жильем обеспечь…
В этих приятных мыслях под жужжание мух и шелест листьев за окном она задремала на высокой кровати, привалившись спиной к горе пуховых подушек. Очнулась от громкого гомона в коридоре.
– С дороги, старая! – кричал муж и продолжал матерно. Вслед за тем что-то летело, стучало и падало, – Попадешься на глаза еще раз, убью!
Шура проворно слезла с кровати, оставив на ней мирно сопящего Сашеньку, осторожно отворила дверь и попыталась выглянуть в щелочку. Дверь тут же захлопнулась силой отброшенного на нее тела.
Раздались звуки мерных ударов, судя по всему, били ногами. Шура попятилась, ни жива, ни мертва. Муж все чаще являлся пьяным и принимался порядок наводить. Соседи и свекровь безответными были, но сама она всегда могла отпор дать, да. Только за Сашеньку боялась.
Шум стих, Мишка протопал куда-то тяжелыми ножищами. Шура и облегчение испытала и разочарование какое-то.