Смирновы. Хроники частной жизни
Шрифт:
– Желоба прочистить пора!
Недавно его проводили на заслуженный отдых, вручили грамоту и наручные часы «Рекорд», и он несколько маялся, не понимая, чем целые дни себя занимать. Дочитал «Детей капитана Гранта» с превеликим удовольствием, радуясь тому, что «яхта казалась доверху нагруженной счастьем. На борту больше не было тайн…» Книга еще и оттого отзывалась в его душе, что Милице нравился фильм, по ней поставленный. Будучи в хорошем настроении, она напевала насупленному мужу:
Капитан, капитан, улыбнитесь,
Ведь улыбка – это флаг корабля.
Капитан, капитан, подтянитесь –
Только смелым покоряются моря!
И Николай Савельевич послушно улыбался драгоценной женушке.
Но сколько других книг он ни пытался начинать, не мог увлечься сюжетом, быстро уставал, и его начинало клонить в сон. Так и не составил он себе привычки к преполезнейшему занятию – чтению.
Сыновья бывали редко, хотя регулярно звонили по телефону – черный аппарат повесили на капитальной стене рядом с лестницей на второй этаж. Володя обеспечил, постарался для отца.
Обсуждать пустяки по телефону Николай Савельевич не привык, потому разговоры были короткие.
Часто спрашивал Николашу, когда они соберутся подарить ему внука. Рассуждал об именах для будущих деток.
– Николаем не крестите, – говаривал он. – Путаться будем. Лучше Савелием, в честь деда, он могучий был человек. А если Савелий для вас устарелое имя, тогда пусть будет Владимир, как дядька его, а также вождь мировой революции.
«А девочку можно Милицей в память бабушки назвать», – каждый раз хотел добавить, но останавливался.
– Берегите себя, обо мне не беспокойтесь, – закруглял он разговор.
Сыновья все звали его в город, погостить или на постоянное жительство, но Николай Савельевич неизменно отговаривался. Чувства к Москве были противоречивы. С одной стороны, он оставался в душе горожанином. Не хватало ему величавых зданий, стройных перспектив, уютных двориков, суеты, переменчивости, даже толпы незнакомой, чтобы ото всех затеряться. С другой – смотрел на столицу с опаской и недоверием. Не мог забыть, как бежали оттуда в смертном страхе. Мезня стала убежищем. Нельзя ее бросать теперь. Мало ли что.
– Мне и дома хорошо, – отвечал приглашающим.
…
Поначалу он частенько выезжал в город, шел мимо родимого почтамта к Кремлю, или на Сретенку, или налево, в Сокольники мимо Кедровской церкви к парку. Сидел там на лавочке, читал газеты, слушал духовой оркестр, что вальсы да марши наигрывал. Вальсы пели о чувствах, марши трубили о долге, напоминали про мужские обязанности.
Но как-то однажды на Рождественском бульваре стало ему нехорошо. Голова закружилась, присел на скамейку, откинулся на твердую спинку… И вот уже его трясет за плечо гражданин, немолодой, усатый, в форме с артиллерийскими нашивками и погонами капитана:
– Товарищ! Очнитесь! Вам плохо? Надо доктора позвать?
Еле отбился от заботливого капитана, тот все норовил проводить до ближайшей медчасти. А то и неотложку вызвать.
Николай Савельевич отговорился тем, что задремал. Капитан не поверил, но торопился по своим надобностям. Уходя, велел за здоровьем следить. Пальцем погрозил – тоже, командир нашелся.
– Капитан, капитан, улыбнитесь, – сказал себе Николай Савельевич, и это придало немного сил.
Первым делом он проверил паспорт – тот лежал в нагрудном кармане. Паспорт был новенький, солидный, с фотографией. Николай Савельевич, как его получил, всегда носил при себе на случай проверки. Или, не дай Бог, что случись, чтобы сразу личность установить. Удобный документ! Там и прописка – что имеет право в режимном месте пребывать, и род занятий указан.
Внезапно припомнилось одно давнее наблюдение, как железнодорожная милиция проверяла прибывшего в столицу колхозника. Двое серьезных парней его бумаги изучали, а служебная собака мужика сторожила – сидела рядом, желтых глаз с него не сводила. Тот пошелохнуться боялся. Стоял смирно, руки по швам.
Наконец милиционеры взяли под козырек и вернули владельцу потрепанные справки.
– Знатная у вас собачка, – искательно выговорил колхозник, пожилой, с вещмешком, в неизбывно грязных кирзовых сапогах.
– Знатная, – согласился тот, что держал зверя на поводке, – Франц Максимилиан Август барон фон дер Тренц по паспорту.
Уже и след их простыл, и милиции, и иностранного барона с желтым по-нечеловечески пристальным взглядом, а колхозник все стоял на том же месте. Качал головой, бормотал:
– Вишь ты! Фон барон! У людей паспорта нет, а у него, стало быть, есть. Вона какие в мире чудеса творятся…
Николай Савельевич отдохнул еще немного, после встал да побрел к площади трех вокзалов. Пошел мимо Сретенских ворот, бывшего Храма Успения Богородицы, ныне Музея советской Арктики, Последнего переулка, всегда тайно манившего его своим названием.
Прошел родные переулки: Ащеулов, Луков, Просвирин, пришел к Храму Троицы Живоначальной. Там барабанов с куполами не осталось, снесли подчистую, надстроили этаж, пользовали под казенное учреждение. Но полюбовался на фигурную кладку, плавные дуги закомар, приземистую устойчивость здания. Сухаревку миновал без остановки, на месте башни сновали машины, и сама площадь именовалась Колхозною.
Садовое кольцо переиначили, заставив большими неуклюжими строениями. Зато Шереметьевский странноприимный дом все так же раскрывал крылья широкой колоннады. Там расположилась больница Скорой помощи имени Склифосовского. Тоже приют скорбей.
Николай Савельич поежился и заторопился вниз по Большой Спасской. Что тянуть? Все, что хотел, повидал, попрощался.
…
После того он удаляться от дома не рисковал, боялся. Сыновья чаще бывать стали, чуть ли не каждое воскресенье, то один приедет, то другой. Ненадолго, но навещали, гостинцы привозили.
Коля Храмцов, Афанасия Хромова сын, зачастил из Гущина своего. (Храмцовым звался он по жене, чтобы не связывали его с отцовской фамилией, в Мезне и окрестностях чересчур известной.)