Смирновы. Хроники частной жизни
Шрифт:
Николай Савельевич отметил, что вождь сначала получался у мастерицы хоть и интеллигентным, но скуластым, с хитроватым простонародным прищуром. После же прищур исчез, взгляд приобрел орлиность, лоб стал выше, а скулы – умеренней.
– Да и правильно, – думалось ему, – ведь тут не портрет, а общий образ получается.
Зовущий в светлое будущее, как уверял сын Николай, ярый коммунист, не последний человек в парторганизации. Владимир же, по должности партийный, имел склад ума скептический, потому в диспутах о будущем больше отмалчивался или вышучивал участников.
Николая Савельевича вернул к действительности мирно накрапывающий дождик.
– Что же я медлю, – попенял он себе, – там, поди, Матрена принесла обед и стоит у закрытой двери. Хоть бы догадалась домой уйти переждать, а то намокнет вся. Потому что несообразительная баба. Еще придется у нее прощения просить.
Дождик припустил пуще, и Николай Савельевич сделал то же вслед за ним.
2.6.
Матрена щи перелила из судка в маленькую эмалированную кастрюльку, поставила на керосинку, но зажигать не стала. Придет хозяин – подогреет. Задерживаться она не собиралась.
Пока надзору нет, решила пройтись по дому. Бусики аленькие наверху в спальне манили ее, покоя не давали. Так и просились в карман передника, но Матрена не брала, побаивалась. Другое дело сережки, – вещь малая, незаметная.
Вспомнив про потерю, Матрена вновь закипела гневом.
– Возьму и бусы, – решила она про себя, – гори все огнем. И захороню у Степановны. Целее будет.
Бусы лежали на месте, в ящичке. Матрена не удержалась, нацепила их на шею. Лежавший там же тюбик вишневого цвета сунула в кармашек, нечего хорошей помаде без дела валяться.
Заметила краем глаза, что шифоньер на ключ против обыкновения не закрыт, а даже дверца слегка распахнута, заглянула внутрь – а там, мать честная! Шкатулки, сундучок, которых она сроду не видела. Откуда взялись только? Видно, вот они, богатства-то неправедные!
В сундучке вместо ожидаемых сокровищ обнаружились старые бумаги, письма да пыльные альбомчики. Матрена плюнула с досады прям в сундук, пошарила по шкатулочкам. Там улов погуще да пожирнее пошел – золотые часики старинные на цепочке, несколько монет царской чеканки. Она увлеклась, вытряхнула шкатулочку на кровать – перстень выкатился, сверкнул ослепительно и тревожно, – не зря чуяла, что каменья здесь есть драгоценные!..
…
Николай Савельевич в недоумении шевелил ключом – как ни крути, получается, что дверь не заперта. То ли он совсем из ума выжил, то ли кто-то другой ума нажил. От этих мыслей он не позвал с порога Матрену, как сначала собирался, а потихонечку прошел внутрь. Никого не обнаружил, но сумка дерматиновая на кухне стояла. Был и бидончик алюминиевый (отливала Матрена понемногу керосин-то, и здесь подкапывала, да подтачивала). Он снял ботинки, поднялся по лестнице в носках, стараясь, чтобы ступеньки не скрипели, заглянул в полуоткрытую дверь. Увиденное поразило его до глубины души.
Домоправительница энергично рылась в кучке выброшенных на кровать вещей – все дорогих ему, все памятных. Рукава у нее были засучены, руки – жилистые, мускулистые; платок сбился набок, открывая гладко зачесанные темно-русые с проседью волосы.
– Баба-то крепкая какая, – промелькнула неуместная мысль и исчезла.
Матрена подняла голову от кровати и увидела его. Лицо ее изменилось до неузнаваемости – там и алчность была, и злость. Она даже зубы оскалила. Вот-вот зарычит. Николай Савельевич понял, что добром здесь не кончится. Уговоры, увещевания, угрозы ни к чему. Он один, а вокруг дома лишь сосны да елки, белки да зайцы. От них помощи если только в сказке дождешься…
Боль пронзила насквозь. Дышать было нечем, словно из комнаты выкачали воздух. В груди стремительно открывалась большая кровоточащая рана. Свет мерк.
– Караул, грабят, – прошептал Николай Савельевич онемевшими губами и замертво упал на давно не крашенный пол спальни.
Матрена ахнула, выронила колечко с камнем, которое пристально разглядывала.
Увидев хозяина, она перепугалась до смерти, но тут же сообразила, что говорить – пришла, дверь открыта, кругом беспорядок… видно, воры залезли, да взять ничего не успели. Не беда, что ерунда нескладная получается, главное – отпираться до последнего, а там, глядишь, и кривая вывезет.
Но оправдываться не пришлось. Старик побелел весь, схватился за грудь, ноги у него подогнулись и в следующую секунду он уже лежал на полу, восковой, как неживой.
– Савельич, – осторожно и недоверчиво произнесла Матрена, ожидая, что он сейчас вскочит и на нее набросится, но тот не отзывался, лежал, как упал, и не шевелился.
– Плохо дело, – решила Матрена.
Подойдя поближе, присела, по щекам похлопала, за плечо потрясла. Ничего, только глаза под веки закатились.
– Помер, – поняла она, и страшно стало бабе. – Как же быть теперь, куда бежать, кого звать? По телефону, что ли, звонить?
Звонить по аппарату она не умела, хотя бумажка с указаниями была на виду прикноплена. И сыновей Савельичевых остерегалась.
– Скажут, недоглядела, – сокрушалась она, – и в тюрьму посадят. Не простят, что их отца загубила.
Матрене, от природы жалостливой, тут бы завыть-зарыдать, как положено над покойником, но слезы не шли, а тревога усиливалась.
– Да что я тут трясусь! – вдруг сообразила. – Не видел же никто. И не докажут, что через меня помер.
Она прибрала хлам с кровати, монеты, часы и перстень прихватила в карман. Шкатулку поставила на место, шкаф притворила. Покойник дорогу на выход перегораживал. А перешагивать через тело нельзя. Подвинула она его, взяла грех на душу. Не первый и не последний. Ничего, сходит в Черкасово, свечку поставит за упокой души новопреставленного. Исповедоваться бы, но, говорят, священникам в органы докладывать положено. Так что сама покается, поплачет, глядишь, простят там, на небесах, ведь не было у нее худого умысла. А что помер старик, значит, срок ему пришел. Матрена спустилась на кухню, сумку собрала, бидончик подняла.
– Пойду кругом, через лавку керосиновую, – решила она, – куплю фитили, свечки. Спросит кто потом, скажу, ничего не знаю – обед приносила, оставила на кухне, дожидаться недосуг было.
Дверь прикрыла да пошла себе не торопясь.
…
Николай Савельевич, как упал, так и боль отступила, и холод. Дышать было нечем, но уже и незачем. Внутри тишина наступала, спокойствие, благодать. Мучительным было лишь то, что ему надо было попасть на другую сторону, а он не видел, не знал, где туда перейти. Блуждал по тесным ходам, все в стены упирался.