Смирновы. Хроники частной жизни
Шрифт:
Матрена свернулась в клубок, потянула на себя край одеяла, так и заснула.
– Ох, как дома-то хорошо, – напоследок подумала.
На следующий день повалил снег, к вечеру ударил мороз. Матрена все спала, а во сне улыбалась.
3.6.
Когда загробную жизнь отменили, смерть стала постыдной непристойностью. Ее следовало задергивать занавесом, прикрывать недомолвками, производить в определенных местах, заблаговременно туда отправляясь. Дом этих правил не знал. Крепко и просторно обустроен он был, чтоб укачивать новорожденных и покоить отошедших. Хоть и стоял покинутым долгую часть времени. До того достоял, что внутри завелся то ли антиобщественный элемент, то ли привидение. В темных стеклах видали мелькающие вспышки. Слух дошел до участкового. Он проверил: окна-двери в целости, замки заперты, следов нет. Калитку, ветром распахнутую, замотал веревочкой. Рассказал жене, а та соседям, что все кривотолки, суеверия, воображение и, возможно, немного оптический обман.
…
Жемочкину, хоть и человеку бывалому, стало нехорошо, когда труп в каморке под лестницей увидел. Говорят, что у покойников выражение мирное. Но тут то ли мороз, то ли обстоятельства так повлияли, что лежала мертвая старуха со страшною ухмылкой через все лицо.
Участковому сообщили, когда Матрена из интерната ушла, но никто и не думал, что до Мезни доберется. Решили – в лесу замерзла, да и не искали. Весной снег растает, тело найдется. Или не найдется. Мало ли народу пропадает при невыясненных обстоятельствах.
А оно вон как неудобно получилось. Теперь отписки пиши, еще и взыщут. С интерната за халатность, с Петьки за недосмотр. Шишкиным вечный укор, Смирновскому дому дурная слава. Петр решил, что одного ума мало, два лучше будет. Когда звонил Владимиру Николаевичу, весь подтянулся, ждал грома небесного.
Но тот спокойно спросил:
– Уже доложил, куда следует?
Жемочкин сообщил, что сначала посоветоваться хотел.
– Молодец, – похвалили его. – Поезжай-ка в интернат к заведующей.
…
Фургон прибыл и отбыл ближе к утру, когда поселок спал и ни одна собака по улице не пробегала. Жемочкин лично проследил. В интернате аккурат в ту ночь скончалась Матрена Ивановна Шишкина. Так в карточку записали. Родным сказали, что нашлась их пропажа в плохом состоянии, почти сразу померла. Шишкины подробностями не интересовались, схоронили Матрену быстро, в закрытом гробу – так заведующая распорядилась. Никто и не рвался в лоб целовать, плакали лишь Дуняша Лукиничева да соседки. Семен Седых, Шуркин брат, приходил на поминки с новой женой, хорошо о покойной отзывался.
Бывшая поповна и красавица Татьяна Степановна Преображенская церковные надобности отправила, молилась за Матрену и для себя просила – не о земном, а о том, чтобы кончина ее была мирная да непостыдная. Через год – вот причуда судьбы – попала в тот же интернат с диагнозом «ишемический инсульт головного мозга». Недолго мучилась, хлопот не причиняла, еды не принимала и быстро Богу душу отдала. В заведении подобных больных одобряли.
Комнатка ее Шишкиным досталась. Сашка подрастал, Шурка в ударницы производства выбилась. Так что все сложилось замечательно, как в песне, старикам почет, пусть и посмертный, молодым – свободная дорога и приличные жилищные условия.
Часть
II
. Братья и сестры. 1960-70-е.
«Кто говорит что он во свете, а ненавидит брата… тот во тьме.»
Глава 1.
1.1.
Савелий и Любовь в детстве не дружили.
Сказывалась ли разница в возрасте или что еще, но в свои игры Савик сестру не пускал, ее вещи прятал или ломал, дергал за волосы, дразнил, отвешивал подзатыльники.
Папа и мама почти всегда были на работе, зато дома оставалась бабушка. Целыми днями она готовила, стирала, гладила, вытряхивала и складывала, натирала мебель, намывала окна и полы. Иногда присаживалась у окна, складывала на коленях тяжелые руки, смотрела на корявый тополь и не так давно построенную пленными немцами пятиэтажку, в палисаднике которой вольно росли разноцветные цветы «веселые ребята».
Спасаясь от Савелия, Любочка убегала на кухню, утыкалась в бабушкин живот, в пахнущий котлетами фартук.
– Ты ж моя деточка, – умилялась Надежда Васильевна, гладила по голове, по туго заплетенным косичкам.
Любочка оборачивалась и показывала язык брату, грозившему кулаком в приоткрытую дверь.
– Иди, поиграй, – слегка отталкивала бабушка, и Любочка уходила в комнату, пряталась под круглый стол, за занавес скатерти. Там жили одноглазый черный медведь Тимофей и книга «Путешествие Нильса с дикими гусями», которую она полюбила прежде, чем выучилась читать, цветные карандаши и старая Савикина азбука. Любовь ее с увлечением разрисовывала, разложив на перекрестье между ногами – львиными лапами.
Квартира считалась однокомнатной, а на самом деле комнат было полторы, даже две. Первая, просторная, светлая, с двумя диванами с резными спинками, комодами, круглым столом, трюмо, пианино и фикусом заканчивалась бархатной портьерой. Портьера отгораживала большой альков под названием «темная комната», где находились книжные полки, радиоточка, гардеробы с одеждой и супружеская кровать. Дети спали на диванах, бабушка на ночь ставила себе скрипучую рыжую раскладушку. Белье стелила кипенно-белое, крахмальное, вываренное в кипятке, высушенное на чердаке, выглаженное до хруста раскаленным чугунным утюгом.
Соседи завидовали и восхищались – ощутимым достатком, довольством, парой удачных и ухоженных детишек. Обсуждали и осуждали, конечно. Особенно то, как мальчика назвали. Не Сергей, Игорь, Олег к примеру, Ким, Роберт или Эдуард, а Савелий, во дворе Савва или Велик, дома – Савик. Это ж надо додуматься! Все равно что Акакий какой-нибудь…
1.2.
В первых числах июня выезжали на дачу.
Переселялись основательно; везли матрасы и перины, постельное белье, ведра, кастрюли, сковородки, прочие хозяйственные принадлежности. Нанимали грузовик, ЗИЛ с закрытым кузовом. Шофер был сын бабушкиной приятельницы, молодой, жизнерадостный, в кожаной куртке и кепке.