Смирновы. Хроники частной жизни
Шрифт:
– Да вот с этим, – Лидия неопределенно помахала вокруг. – Менять, продавать, не знаю. Дом разваливается, земля пропадает. Сколько мы тут бываем? От силы пару недель в году.
– Дети здесь каждое лето проводят, – возразила Евгения, – и Володя с Николашей вряд ли продажу одобрят. Это их родовое гнездо.
– Это деньги, и большие, – отрезала Лидия. – Дети растут, а тут кооперативная квартира каждому, да еще на сберкнижку положить. Знакомая предлагала неплохую сумму. Владимир отказался, а зря. Имущество обременительное, только средства тянет. И разделиться пора, а то сплошной колхоз получается, все вокруг общее, стало быть, ничье. Ты с Николаем этот вопрос обсуди.
– Нет уж, – отказалась покладистая обычно Евгения, – я с Николашей говорить не буду. Пусть сами с Владимиром думают, как дальше быть.
– Напрасно, Женюра, все пускаешь на самотек, в семейной жизни опасно это, неизвестно куда стремнина унесет, – ехидно заметила Лидия, и, бросив окурок в худое железное ведро, встала с лавочки. – Ладно, спать пойдем. Утро вечера мудренее.
– Баба девки ядренее, – внезапно поддержал из-за забора нетрезвый голос позднего прохожего.
…
Евгения долго не могла заснуть, так растревожили Лидусины речи. Городское дитя, она влюбилась в Мезенский дом с первой встречи, как и в своего мужа Николая. Только Николаша был живой, молодой, горячий, а дом, как и его хозяин, будущий свекор Евгении, – обстоятельный, приязненный, настроенный терпеливо и философски. Но оба они – и муж, и дом – были необыкновенными. С тех пор сколько лет прошло, но Женечка, преданная душа, только крепче привязалась к обоим.
Неважно, что в Мезню они наезжали нечасто. Каждый визит был событием. Здесь ждали простор, и свобода. «И божество, и вдохновенье», как пел прекрасный певец, чей голос насмешники Володя с Николашей обзывали почему-то «козлетоном». Одна лишь вероятность того, что дом будет отдан в чужие равнодушные руки, заставляла ее вертеться на узкой постели.
– Не твое это, – досадливо объясняла себе. – Николаша пусть решает, как быть.
Муж спал богатырским сном на соседней кровати, руки раскинуты, тонкое одеяло в свежем пододеяльнике сползло краем на пол. Женя встала укрыть мужа, замерла с одеялом, залюбовалась мускулистым, в меру волосатым торсом, могучими плечами. Даже будучи давно замужем, иногда терялась, обмирала, не веря в свою удачу.
– Какое чудо, – думала она, – и мой Николаша, и детки. Этот дом, это лето. И то, что мы еще молодые, значит, много хорошего впереди.
…
Пройдут годы, и она будет вспоминать те короткие июньские ночи, восторг и трепет каждой клеточки тела. Твердую опору под ногами и веру в будущее. Состояние, когда ты чувствуешь, что со всей полнотой живешь и хочется остановить неостановимое мгновенье…
Да и время такое было, легкое – ветры перемен, радостные надежды. Тяготы войны забылись, будущее обещало быть благополучным. Дети росли, а взрослые еще не старились. Николаша получил должность заместителя заведующего кафедрой и ордер на трехкомнатную квартиру на Соколиной Горе. Въезжать планировали в августе, а после переезда и обустройства собирались ехать на автомобиле в Гурзуф. Женя переживала, что дети устанут, хотела приехать с ними на поезде, но муж ее отговаривал. Любочка и Савик предвкушали невероятное путешествие…
Заканчивался дождливый июнь, начинались славные денечки середины лета. Надежда Васильевна безвылазно сидела с внуками на даче, Женечка с Николашей наезжали вечером в субботу. Смирновы-старшие уже давно не бывали: Галочка уехала с компанией на море, в Геленджик, Лидия отправилась к родителям и сыну в Запорожье. Владимир Николаевич погрузился в работу, и тоже редко в Москве бывал – все командировки, секретные полигоны.
Так что жизнь в Мезне текла спокойно и размеренно. Речка, бадминтон, походы на рынок, варка варенья в большом медном тазу. Бесконечно длинные, неторопливые дни, глубокое синее небо над верхушками разморенных полдневной жарой сосен. Никто, кроме ветра, птиц и быстрых теплых ливней не тревожил этот отпускной покой. И о продаже дома никто не заговаривал.
1.4.
На рассвете в кустах посвистывали синички и зарянки, рассыпали трели реполовы, пеночки и зяблики. Торжественно, как ведущий оперный тенор, вступал со своей сложной партией соловей.
– Люб, а Люб, – снаружи из-под окна раздался громкий шепот, – вставай, пора.
Любочка и не спала вовсе, слушала птиц, нежилась под одеялом. Тут же вскочила мигом, как была, в майке и трусиках, высунулась из окна.
– Тише, бабушку разбудишь …иду уже.
Влезла в платье и сандалии, что ждали у кровати, опасливо оглянувшись, перелезла через широкий подоконник в мокрую от обильной росы траву, где ждал ее Валька Морковкин.
– Куда это ты собралась, Любовь Николавна, ни свет, ни заря, – раздался бабушкин голос, – не евши-не пивши и не сказавшись никому?
Надежда Васильевна, в ситцевой ночной рубашке, с гребенкой в седых стриженых волосах, укоризненно глядела в окошко на нее и Вальку, вооруженного самодельными удочками и коробкой из-под ландрина (в которой бодро копошились розовые и упругие земляные червяки).
– Ба…– растерялась Любочка, – мы рыбу ловить. Валя говорит, на рассвете вооот такие щуки клюют.
Она развела руки в стороны и умильно посмотрела на бабушку, но та продолжала хмуриться и неодобрительно покачивать головой.
– Мы быстро, туда и обратно, – неловко вступился Валька, насупился и покраснел, отчего все его веснушки потемнели и ярче проступили на простодушной физиономии.
– Кто ж уходит не спросясь? – продолжала строжить их бабушка. – Вот проснись я, а тебя нету… испугалась бы. Стала бы переживать, думать, где же мое дитятко!
– Ба, – дитятко готовилось заплакать, – прости! Я думала, мы придем уже к тому.
– И рыбы принесем, – снова подал голос Морковкин. – Ребята сказали, на рассвете самая большая клюет. На майского жука и на червя. Мы хотели две поймать – маме и вам. Я удочки сделал.
– А я ему леску дала и крючки, у папы попросила, – похвасталась Любочка, – и коробку от леденцов.
– Червяков вот накопал, – уныло пробубнил Валька, теряя последнюю надежду на успех предприятия.
Надежда Васильевна, уж на что крепилась, не выдержала, рассмеялась.
– Ладно уж, идите, рыболовы, – разрешила она, – возьмите на терраске в кастрюльке по пирожку, чтобы не на голодный желудок.
– Спасибо, ба, – расцвела Любочка, а Морковкин смолчал, но словно бы поклонился и ножкой шаркнул. И откуда эдакая манера в рабоче-крестьянском дитяти?
Июньское утро готовилось предстать миру во всем великолепии. Перламутровое, сонное, оно потихонечку набирало краски и дыхание, наливалось нежным румянцем, шелестело высокой травой с запутавшимися в низинах лоскутами ночного тумана. Река курилась парным дымком, покачивала головками камышей, в заводях спросонья вскрикивала заполошная утка.