Смирновы. Хроники частной жизни
Шрифт:
2.3.
Муха, которая укусила, и пребольно, Николая Савельевича, называлась нехорошим словом «подозрения». Зловредное насекомое не унималось, все жалило сердце. Матренины хитрости и мелкое воровство не трогали его, пока он не застал ее у трельяжа. Та самовольно надела гранатовые бусы и сережки, навела румянец и губы накрасила Милицыной же помадой. После бусы сняла и на место в ящичек убрала, а сережки в карман спрятала. Николая Савельевича, заглядывавшего в щелку двери спальной, она и не заметила, он же дверь тихо притворил и ушел. а спустившись вниз, все не мог отдышаться, так в груди и кололо, и прыгало.
С тех пор постоянно ждал от бабы мошенничества, жульничества да очковтирательства. И лезет везде тихой сапой, и Милицыны вещички подтаскивает! Прямо возненавидел ее за это.
Сыновьям сказать не мог решиться. Те были за отца спокойны, пока Матрена его «обихаживает». Выгнать ее самому – со всеми Шишкиными поссориться, опрометчивый и чреватый поступок.
Хотел Миле пожаловаться, но та его не поняла.
– Плюнь, Николаша, это дурь бабья, – посоветовала она ему. – Все мы, как сороки, на побрякушки кидаемся. И женишок ты завидный, не старый, с хорошим приданым. Вот невесты и соблазняются.
– Ты меня женить собралась, что ли? – удивился Николай Савельевич.
– А почему бы и не женить, все б спокойней было, – отвечала Милица Петровна. – За тобой, мой дорогой, глаз да глаз нужен.
Тут Николай Савельевич сам обиделся и на какое-то время перестал с женой разговаривать.
За Матреной он стал приглядывать, и скоро много интересного узнал. Обнаружил, что та шарит по его карманам и в кошелек залезает, коробочку с деньгами регулярно ревизует и одну-две мелкие бумажки обязательно прихватывает.
Коробку он стал запирать на ключ в шкаф, там же складывал дневничок и тетрадь для записи расходов, а то еще прочитает то, что не следует:
М.И. таскала полотенца вафельные.
Лазила по книжному шкафу, ничего не взяла.
Матрене Ив. на хозяйство дал 100, она не отчиталась.
Принесла – на 75, самое большое.
Конечно, такая жизнь угнетала, но что поделаешь! Придется терпеть да следить за всем, иначе разнесет подлая баба дом по досочкам.
…
Минули один за другим два Спаса, Успенье прошло.
Зелень от холода и дождей этим долго держалась, но начали сквозить уже кроны, у березок заблестели в зеленых косах золотые прядки. Рябинки покраснели, зацвели георгины да астры. Под дремучей елкой выросло два боровика, пни покрылись опятами, пахло мхом, листьями и немного гнилью, но дни стояли безветренные, солнечные, словно прощальный подарок после тягомотного лета. Детишки в школу пошли, каждое утро проходили мимо забора, и их звонкие голоса скрашивали одиночество утра. Валя Морковкина, соседкина дочка, взяла привычку забегать после уроков, проведывать. Спрашивала – надо ли помочь, дедушка Николай, дров наколоть, воды натаскать? Вы только скажите, а мы с пионерами нашего звена мигом все сделаем.
Хозяйство рук требовало, но Николай Савельевич отнекивался, стеснялся. Не такой уж он бесполезный, чтобы ребятишек на себя работать заставлять. Сам справится как-нибудь.
Пошел в сарай лучинку на растопку нащепать, топор поднял – а замахнуться не вышло, в грудь вступило. Потихонечку-полегонечку положил инструмент на полку, да пошел домой, опустив голову. Куда ни кинь – всюду клин, называется.
Придется теперь о малейшей малости по знакомым взывать или сыновей просить, а тяготить посторонних, и тем более близких, своими заботами – ох, как не хочется!
2.4.
Матрена притерпелась, что дома у нее два младенца, и стала Мишкой командовать, даже и прикрикивать порой. Он же стрезву женщин своих побаивался – обе крепкие, в теле, а сам он, наоборот, усох и сморщился. Возьмет такая баба за шкирку, тряхнет, из него и дух вон!
Денег на выпивку Шурка ему не давала, сколько он ни клянчил. Приспособился – собирал пустые бутылки, к компаниям прибивался. Порой побирался понемногу, подавали копейки, но, бывало, хорошо одетый гражданин отстегивал крупную купюру. Совесть велела, видно, поддержать инвалида-фронтовика. Чекушки водочки и пары кружек пива ему хватало, больше не надо было: обмельчал, ослаб. Выпил, маленько покуражился, да на боковую.
Мамаша приноровилась его купать в корыте, чтоб дух навозный отшибить и постель не перестилать каждый раз. Он ей спуску не давал. То ведро с водой перевернет, то мыло запулит под кровать или шкаф, а то и чайник с кипятком ей на ноги опрокинет. Вроде случайно.
В ответ на чайник она выдала затрещину, тут он испугался, что зашибет ненароком. И чего драться, ладно бы ошпарилась, так нет, рядом кипяток выплеснулся. После того случая присмирел, шкодничал с разбором, по мелочи.
Каждым утром, оставаясь один, комнату, как мог, обшаривал. Но бабы научились ценное прятать, а деньги вообще дома не держали, то ли с собой уносили, то ли на сберкнижку складывали. Так что живи, Мишка без копеечки за душой, хоть ты и кровь за них проливал.
И барыге гущинскому отнести нечего. Если только платье новое Шуркино в цветочек? Нельзя, побьют и дома запрут.
А вот сверточек в носовом платочке, в дальнем углу за тряпками схороненный…
Дрожащими от нетерпения руками Мишка скреб по полке, ругаясь во весь голос и сваливая содержимое на пол, нюхом-жилочками чуял, что в узелке что-то стоящее припрятано. Эх, был бы он человек, а не полчеловека, давно бы порядок навел. Наконец, умудрился подбить снизу полку, она перевернулась, сверточек вылетел и раскрылся. Выпали сережки, а в них камушки темно-красные сверкают! Наступил и на Мишкиной улице праздник.
– Надо сматываться, неровен час, заявится мамаша, – лихорадочно билось в жалкой его голове, когда он спешно выкатывался из дому, – а барыге серьги меньше чем за сто рублей не отдам. Они, небось, дороже стоят, да недосуг выяснять!
…
Матрена едва вошла, сразу поняла, что случилась неприятность. Гардероб открыт, полка белье на полу валяются. Не впервой, конечно, но обидно до слез. И как же ирод дотянулся-то?
Узелок с сережками поискала, но скорее для порядка. Привычно собирала с полу раскиданное, вытряхивала, складывала, убирала, думала думы нелегкие.