Смотритель

Вересов Дмитрий

– Да не касался я никакого праздника! Где я его касался?! Я по лесу бродил с ненормальным плутом, двадцать пять тысяч псу под хвост выбросил…

– Надо сказать, я тоже не совсем вас понимаю. И где же ваш Сирин?

– Удрал, испугавшись гипотетического петуха, представьте себе!

– Вполне представляю: эта гордость никогда не выдерживала реального столкновения с жизнью, пасовала, прикрываясь фантастическими сравнениями, блеском рассуждений, игрой интеллекта. А коснись… петуха, и все рассыпалось, ведь недаром:

Вдруг

раздался легкий звон, И в глазах у всей столицы Петушок спорхнул со спицы, К колеснице полетел И царю на темя сел, Встрепенулся, клюнул в темя И взвился… и в то же время С колесницы пал Дадон… [46]

Вот так. И удивляться тут нечему. Хотя мне это горько, ибо я сама, и вы сами… Поэтому-то мы вместе и поэтому… не удивляйтесь, мы сторона внешняя. Тут есть противник посильнее, мы проиграем… не сейчас, конечно, еще долго, но все равно… и это, наверное, справедливо. Речи Таты казались Павлову еще более безумными, чем в прошлый раз, но близость ее пьянила тоже еще сильнее. Он тихо потянул к себе ее руку с намотанной на безымянный палец прядью и прижался губами. Но в тот же миг стеклянная стена качнулась и поплыла, становясь полупрозрачной, и на ней, пошедшей мутными розами старых обоев, появились размытые очертания картин в тяжелых золотых рамах. А за спиной Таты, как в миражном мареве, задымились два гнутых полукресла. В воздухе явственно запахло сиренью…

46

Заключительные строчки сказки А. Пушкина «Сказка о Золотом петушке».

Глава 7

– Артемий Николаевич! – окликнула его Маруся, пытаясь придать облепившему ее мокрому платью вид хотя бы какого-то приличия. – Почему вы не хотите меня видеть?

Он, уже подходивший к ступеням, тихо обернулся:

– Наоборот, хочу. Но мне казалось, гороховое поле… не самое романтическое место, ведь правда?

– Пожалуй.

– Проходите, я действительно ждал вас. Только сегодня пройдемте лучше сюда, – и из сеней они свернули налево.

Большая рояльная была суха, а со стен смотрели развалины Колизея и Форума, вышитые охристыми нитями. На той акварели, что висела слева, юноша в вишневом плаще скрывался за храмом Весты.

– Сэр Эндрю! – невольно прошептала Маруся и хмыкнула.

– Да, эту вещь очень любила моя бабушка, она зачитывалась ею в молодости.

– Этого не может быть, – твердо ответила Маруся и остановилась на пороге. – Эту вещь я только что перевела, ее написала какая-то современная англичанка, Паола Стоун, кажется.

– Не спорю, не спорю, бабушка была большая англоманка. Но, я думаю, на русском это уже не так мило. Однако прошу вас, – он указал на диван за карельским столиком, где стояло какое-то угощение и шампанское в ведерке. – Разумеется, это не тот размах, что некогда бытийствовал у подножия

античных храмов, но все-таки. Я чту традиции, даже простонародные: порой это единственная наша опора. Ведь любое механическое повторение определенных действий создает такие изменения в сознании и… в мире, что за них даже можно держаться, как за совершенно реальные вещи, в то же время высвобождая массу сил и времени на совершение действительно нужного. На этом построены аристократические сообщества. И пусть кажется, что это занимает много времени, чрезвычайно отвлекает – поверьте, как раз наоборот. Посему – прошу.

Маруся села на вытертый бархат дивана и увидела множество серебряных судков и чашек под белыми салфетками.

– Закуски холодные, ибо в людской у меня пусто.

От выпитого шампанского, вкусом разительно не похожего на когда-нибудь пробованное ею, Маруся оживилась, Артемий же Николаевич, наоборот, словно погрустнел. За окнами в серых полотняных гардинах виднелся парк, покосившаяся ваза с настурциями, как язычки пламени, лизавшими ее мраморные бока, и далеко за липами белый мостик.

– Но ведь вокруг дома ничего нет, – уже не боясь и не опасаясь, что от ее слов что-то разрушится или исчезнет, произнесла Маруся. – Только вода.

– Вы полагаете меня этаким великим иллюзионистом? – вскинул разлетающиеся брови хозяин. – Отчасти вы правы: человек – действительно великий иллюзионист, но не для других – исключительно для себя. Вот вы, вероятно, видите за тем окном приготовившийся к осеннему умиранию парк, мраморную дань минувшему, беседку, куртины…

– А вы? – снова погружаясь в необъяснимое, прошептала она.

– А я? – Артемий Николаевич печально усмехнулся. – А я гигантские шаги, конюшню с дранковой крышей, пони, ну, еще розарий. – Маруся метнулась к окну. – Не трудитесь, бесполезно.

Но Маруся все же встала у окна и действительно увидела густо увитую осенними розами перголу, закрывавшую весь дальнейший вид, и присевшую на корточки немолодую женщину в атласном платье и тюрбаном повязанной на голове шали. Никаких конюшен и шагов, никаких ваз и мостиков.

– Ну что? – поинтересовался Артемий Николаевич.

– Я не знаю…

– Значит, я в вас не ошибся, – задумчиво промолвил он. – Или правильнее: вы – во мне. – Он встал и подошел к Марусе, невесомо положив руки ей на плечи. Тело его под палевой фланелью было одновременно прохладным и напоминающим только что вынутый из закалки клинок. – Я рад, что вы наша, – прошептал он в растрепавшиеся Марусины волосы над ухом, где оспинкой белел заживший прокол от сережек.

Стало страшно и сладко, как в детстве.

– Я… я сама по себе, – все же нашла силы выговорить Маруся.

– О, нет! Вы только что сами признались, что видите. А если бы вы были из них, то видели бы совсем иное: какой-нибудь теннисный корт, барыньку, собирающую грибы, комнатных собачек, изуродованных прихотливым отбором десятка поколений, и тому подобные картины из волшебного фонаря. А ведь все это – только laterna magica – волшебный фонарь и больше ничего, механическая игрушка, не имеющая ничего общего с действительностью, но выдаваемая за истину. А в вас – настоящее, природное, посюстороннее.