Смотритель
Шрифт:
Впрочем, понимание последнего пришло к ней только сейчас. И Маруся упала лицом в черничник, горько плача и пачкая лиловыми потеками лицо. Вырин же снова куда-то исчез, но, вероятно, бегал неподалеку, потому что сквозь слезы Маруся слышал какое-то его непонятное ворчание.
Отплакавшись и бесполезно долго покричав пса, она полезла вверх, потеряла окончательно порвавшуюся босоножку и, нервным движением сбросив вторую, тоскливо побрела домой, не обращая внимания на иглы и сучки. Какая-то ранняя бабка, встретившаяся ей уже у самого моста через Ящеру, взглянув на нее, поспешно закрестилась и, как-то судорожно подобрав подол, быстро юркнула за мост.
Маруся невольно усмехнулась: бабка наверняка приняла ее за одну из тех самых шишиг, что живут на опушках и играют свадьбы в то время, когда на проезжих дорогах поднимаются столбики пыли. Действительно Маруся, шлепающая босиком в порванном платье и с распухшим лицом, сплошь покрытым фиолетовыми пятнами, была похожа на обманчивого и выморочного духа Полужья. Но ей было все равно, и жалела она лишь о том, что не успела или не догадалась взять оттуда хотя бы что-то, хотя бы ветку сирени. Мысль об ирреальности всего происшедшего даже не приходила ей в голову, и первое время лишь одно причиняло боль – чувство вечной и невосполнимой утраты.
В комнате она зачем-то стала лихорадочно рыться в старых ксерах английского текста, нашла уже переведенный роман и то место, где сэр Эндрю скрывается от своих преследователей в развалинах Форума. Ей почему-то казалось, что там можно будет найти даже не разгадку – ибо ничего загадочного в случившемся теперь Маруся не видела, – а способ восстановить, вернуть ушедшее. «Вишневый плащ стал почти черным в тени двух пиний и еще ярче выделялся на белом сахаре расколотого мрамора…» Нет, никакой подсказки не было, и серые листы ксерокса были так далеки от живого дыхания дома на острове, что Маруся даже сплюнула от неожиданной примеси горечи во рту.
Весь день она безутешно корила себя за то, что зашла туда, куда заходить не следовало, и сама уничтожила сказку. Это было даже смешно: на подобных поступках построена едва ли не четверть мировой литературы, начиная от мифа о Психее и заканчивая Адлером. [55] Она справедливо наказана – и только. А двое других? Она была так печальна, а он растерян, даже, кажется, испуган… Да, именно – испуган.
Маруся задумалась. Понятно, что парень оказался там приблизительно в такой же ситуации, что и она сама, и не имел отношения к тайне. К тому же он еще и явно совсем не понимал, о чем там говорилось. Современный типичный менеджер. Но как жаль, что женщину было так плохо видно – только седые волосы и дивная пластика. Ах, если б она видела ее лицо, то можно было бы взять старые журналы – из тех, что не уволок в неизвестном направлении Вырин, – и посмотреть, ибо там помещалось немало фотографий последних или предпоследних владельцев усадеб. Маруся как-то инстинктивно схватилась за журналы, но на пятом вдруг вспомнила, что обнаруженная ею пара сидела совсем в другом антураже – холодном и современном. А что было на женщине? Джинсы и футболку с надписью по плечу «Триатлон» на парне Маруся помнила точно, но женщина… На ней было платье, именно платье, цельное, даже цельнокроенное… однако фасон было никак не вспомнить – а ведь Марусе, с детства увлекавшейся стариной, казалось, что по женскому платью она могла с точностью плюс-минус пять лет определить эпоху вплоть до начала восемнадцатого века. Итак, что же теперь, искать мужчину или женщину? А в том, что теперь надо искать не место, а человека, Маруся не сомневалась. Места неверны, они меняются, обманывают, оборачиваются совсем другим, и любой знает, как, завернув в какое-нибудь старое знакомое место в непривычное время года, человек поначалу обычно пребывает в полной растерянности, не узнавая, казалось бы, прекрасно известного окружения. И к тому же место открывается не всякому, а человека можно искать и найти. И тогда останется только дождаться Вырина…
55
Ханс Гюнтер Адлер – малоизвестный в России послевоенный австрийский писатель, узник Освенцима, прославившийся своей повестью «Путешествие».
Ночь Маруся спала плохо, и ей все снилась река с настолько отлогими берегами, что разбушевавшийся ветер гнал сразу две волны, нагонную и отбивную, отчего река гневно вскипала и металась. Как следует она заснула только под утро, и разбудило ее уже очень поздно осторожное царапанье под дверью.
– Явился, полуночник, ну заходи, заходи. – Морда Вырина, несмотря на выговор, излучала лукавство и довольство. Он лизался, ласкался и всячески выражал свою любовь. – Ладно, верю, верю. А сейчас поешь и… пойдем-ка погуляем еще, а?
Маруся твердо исповедовала то, что собака прекрасно считывает не только и не столько интонацию и слова, сколько, главным образом, – внутренний посыл, который человек иногда и сам еще до конца порой не осознал. Надо только не бояться своих тайных стремлений и доверять себе, как, впрочем, и всему остальному в природе. А потому, сама еще не совсем разобравшись в своих намерениях и догадках, она переложила это на Вырина – то есть, по ее мнению, на природу или судьбу.
Вырин долго ворчал, облизывал белесые усы, изображал тяжелую сытость после еды и даже демонстративно залез на кровать, но, когда Маруся, беззаботно посвистывая, стала одеваться, не выдержал и потрусил впереди.
Как она и ожидала, пес пошел на север, но не на северо-запад, на что она втайне надеялась, а прямо вдоль шоссе. Они прошли уже и то поле, куда Маруся сворачивала, когда пыталась заклинаниями найти дом с Артемием Николаевичем, и тут ей снова припомнился совсем было забытый среди всех этих новых событий чудаковатый профессор. Такие люди – кладезь всяческих историй, и в ее поисках это вполне ей сгодится. К тому же он сам приглашал ее поговорить «о Сирине и о Вырине» и попить чайку. Только вот – где его искать?
Маруся, несмотря на всю свою явную склонность к слезам и восторгам, была тем человеком, под легкой, мягкой, увлекающейся внешней стороной которого прятались упорство, воля и недюжинная вера в собственные силы. Все эти качества в полной мере проявились для окружающих именно тогда, когда она решительно бросила Питер и поселилась в Беково. О подобном в ее кругу – негламурных и малоизвестных переводчиков, редакторов, журналистов, институтских преподов – говорилось в последние годы немало. Жизнь в мегаполисе, почти потерявшем прелесть трех столетий и ставшем вместо изысканного гризайля рекламным баннером, давно опротивела многим. Да и ради чего, собственно, было теперь в нем оставаться, чтобы дышать смогом и солью, ежедневно сталкиваться с хамством снизу и сверху, видеть, как всеми этими бездушными денежными мешками уродуются места, где ты вырос… Но, как это всегда и везде бывает, говорили об этом многие, а Маруся взяла и сделала, и пусть оставшиеся оправдывались ее одиночеством, бездетностью, спецификой работы – она уехала, и жила с наслаждением, и Петербург с той поры полюбила совсем иной любовью.
Поэтому-то, поспевая сейчас за Выриным по раскаленному тракту, она даже не сомневалась в том, что найдет профессора. Надо для начала просто зайти в музей и поинтересоваться необычным старичком, он наверняка наследил уже и там: такие всегда общительны и не оставляют без своего внимания ни одного мало-мальски интересного места в округе. Холм уже виднелся впереди в горячем мареве, но Вырин, до этого трусивший весьма уверенно и резво, вдруг принялся дурить, нырять в придорожные кусты, вопросительно оборачиваться и вообще всем своим видом выражать неуверенность и опаску.
– Что, напакостничал где-нибудь тут? – догадалась Маруся. – Отправил на тот свет пару несушек, а теперь стыдно? – Вырин съежился, поджал хвост и закрутил виновато мосластым задом. – Ясно. И очень плохо, между прочим.
Сделав соответствующее внушение, от которого ее внутренне душил смех, Маруся все же расстроилась. Теперь, пока пес не забудет своего собачьего греха, для него будет существовать граница, и свободы в его выборе – а значит и в ее поисках – не будет. Впрочем, собачья вина недолга, а сегодня, раз уж они добрались до музея, надо использовать и этот шанс.