Смотритель
Шрифт:
Тогда Маруся стала просто бродить по окрестным лесам наобум. Она открыла для себя много прелестных уголков, обнаружила нетронутый брусничник, как розовой пеной, залитый спеющими ягодами, и даже один раз увидела медведя, с жадностью пожирающего остатки малины. Но ничего похожего на болота, встретившиеся тогда на ее пути к островку, не было и в помине. Наконец, она решила прибегнуть к народной магии: хоть это и было весьма неудобно, надела левый сапог на правую ногу, воткнула в отворот куртки иголку и отправилась искать такое место, чтобы там рядом с молодой жизнью новой поросли обязательно стояли бы деревья, уже приговоренные к смерти, и лежали бы мертвые, как гробовой доской,
Часа через два она все-таки нашла нечто подобное – своеобразное лесное кладбище с уже засохшими ночными красавицами, которые, как большинство красавиц, в глубокой старости становятся особенно страшными. Здесь было прохладно, а качающиеся стволы терлись друг о друга и скрипели, вызывая мурашки по всему телу. Вырин, устроившись под вывернутым корнем полусгнившего дерева, свернулся в кольцо и периодически тихонько рычал, нервно вертя кудлатой головой. Марусе стало вдруг жутко не по себе, ибо точно так же, как собака, она чувствовала свое полное ничтожество и бессилие в этом диком и недружелюбно поглядывавшем на нее мире. Быть может, человек деревенский, с детства выросший на сказках и в лесах, и способен органично войти в подобное пространство, но литературной женщине, тридцать лет прожившей в огромном, пусть, правда, и тоже мифическом городе…
Маруся сжала пальцами иголку и поспешно забормотала нечто невразумительное о том, что ей непременно нужно выбраться отсюда, и чтобы полноправный хозяин леса помог ей выйти на нужную дорогу:
– Сгинь, сгинь, обернись, красной шапкой поклонись… Лист против сердца, рябину на хребет, угроз нет и просьб нет… выведи до петухов меня, травой до груди да лесом до пня…
Слова были совершенно бессмысленными, но, произнося их, Маруся все отчетливей понимала, что именно в таких местах и рождалась у русского человека его безнадежная лесная вера, не ушедшая даже с православием. Какой-то живой трепет разливался по лесу, и, когда где-то вдалеке вдруг промелькнуло что-то ярко-красное, она даже не удивилась и не испугалась. Зато вскочил Вырин, но, вместо того чтобы с лаем броситься вперед, спрятал хвост между костлявых задних лап и как-то боком потрусил к еловым зарослям.
– Вырин! – обиженно крикнула Маруся. – Как не стыдно?!
Но пес уже скрылся среди низкой, почти черной завесы. Когда же Маруся снова повернулась в сторону сухого болота, то увидела, что к ней, ловко прыгая по кочкам, приближается невысокий старичок в широкополой красной шапке и с корзинкой в руке.
Трудно современному человеку поверить в реальное действие простонародного заговора, но Маруся уже почти не сомневалась, что перед ней действительно лешак, гаркун, ляд, вольный или – как там называют его еще. От растерянности она даже разжала пальцы, все еще сжимавшие иголку. Старичок остановился и, щуря небольшие глаза над облупившимся носиком, стал смотреть на Марусю с большим любопытством.
– Овечья морда, овечья шерсть… – еще машинально прошептала она.
Тогда старик звонко расхохотался:
– Так вы меня… Меня! За лешего приняли?! – Старик смеялся так, что выронил корзину, из которой вывалились на траву роскошные боровички. – Вот ведь история! А надо было бы, надо! Может, раз в жизни такое человеку и выпадет, чтобы его искренне – и за лешака! Эх, я бы вам такого лешего сыграл – внукам рассказывали бы!
– Извините, – только и пролепетала Маруся, некстати вспомнив, что, кроме всего прочего, и стоит она в сапогах навыворот.
– Что ж тут извиняться. Оно лешего-то и вправду было бы полезно при нынешней вакханалии напустить. А то вчера к Замостью ходил – а там и места не узнать, все вырублено. И сколько ни кричал, ни
Упоминание управления культуры, к тому же в сочетании со словечком «втуне» Марусю сразу успокоило, хотя и задало новые загадки.
– Уж простите, я никак про лешего не подумал, тем более слыша, как вы зачем-то поминали давно упокоившегося Самсонушку. Зачем, думаю, и почему? – Маруся повертела головой в поисках виновника, но противного пса и след простыл. – Да и места эти не его.
– Что значит «не его»? – уже окончательно пришла в себя Маруся.
– То, что он тут лишь обязанности свои исполнял, долг нес, так сказать, а место ему, конечно, куда южнее, кореннее. Здесь же места наносные, нехорошие, ненашенские. Я вам признаюсь, что и сам, будучи по роду службы хранитель и представитель, все-таки как-то не того… не уверен. Вас как зовут?
– Маруся. Мария, разумеется.
– Вот-вот. И лицо у вас хорошее, русское – что вам делать на этой-то стороне? Ваше место – там. – И старик махнул рукой непонятно куда. – Выйти сможете?
– Наверное.
– Ну и идите с Богом. А будете рядом, заходите чайку попить, поговорим еще о Вырине, а заодно уж и о Сирине тоже. – И, не слушая Марусиного ответа, старик повернулся и бодро зашагал прочь, подскакивая на кочках.
«Дачник какой-нибудь из университетских гуманитариев. Они там всегда любили почудить да и поизображать из себя, а на старости лет и подавно», – подумала Маруся, но старичок еще долго не шел у нее из головы. Постояв еще немного в раздумьях, она направилась прямо в ту сторону, в которую будто бы как-то неопределенно махнул рукой старичок, и, не плутая более, вернулась домой, решив впредь не трогать уже всю эту странную народную магию, не давшую ничего, кроме стертой ноги. Правда, явно не захотевший встретиться с болотным старичком Вырин после этого похода опять исчез, и это исчезновение вкупе с его странным поведением в лесу все-таки утвердило Марусю в существовании некой силы, которую, впрочем, можно назвать как угодно: хоть лешим, хоть университетским профессором на отдыхе.
Назавтра был Второй Спас, и три с половиной бабки, обитавшие в Бекове, давно уже слезно молившие Марусю отправиться с ними в ближайшую церковь, то есть в Рождествено, наконец-то превозмогли ее непонятное упрямство. Они почему-то свято верили в то, что новая городская насельница может одним движением руки остановить попутку, а то и автобус. Ехать в переполненную модную церковь Марусе не хотелось: уже несколько лет, еще живя в городе, она полюбила отмечать этот почти языческий праздник где-нибудь в крошечной сельской церквушке. Там, где разнообразие выложенных на столы и полы плодов так славно сочетается по цвету с простыми старыми иконами и где в светлой службе читается живое благословление всем земным радостям. Она любила этот странный, ни с чем не сравнимый запах воска и яблок, поздних цветов и накрахмаленных до синего хруста старушечьих платочков, запах прощания, слившегося с надеждой.
А в Рождествено явно понаедут городские эстеты, станут изображать набоковских гостей и испортят всю прелесть воистину деревенского праздника. Однако, в тысячный раз упрекнув себя в неуемной и неуместной гордости, Маруся согласилась и уже в половине седьмого тряслась в автобусе, зажатая с обеих сторон скрипящими кочнами капусты и дыша розовобокими яблоками.
Впрочем, теперь она уже не жалела о поездке, решив, что как раз в Рождествене-то и можно будет спросить у старожилов и о таинственном острове, и о странном его обитателе, а заодно уж и о чудаковатом «профессоре».