Смотритель
Шрифт:
Да и вообще, какого черта он сидит здесь, вместо того чтобы заехать за Марусей и мчаться теперь в имение, которому нет названия? Правда, за то время, что он сидел на берегу, желание ехать как-то поуменьшилось. Они оба там уже были, видели все вполне здравым, непредвзятым взглядом. Так что теперь, желая неизвестного и стремясь к тому же, как бы им не нарваться там на что-нибудь лишнее и не запутаться окончательно. Неизвестно, впрочем, что там от всего этого ждет Маруся, но вот что, собственно, надеется увидеть лично он? Призрак университетского старца, изрекающего пророчества? Золотого Будду, открывающего тайны? Тайник с бумагами, которые сразу же объяснят им все то, что с ними произошло? Роковой знак, голос, картинку? Все это, конечно, детский лепет и чушь.
Но тогда что же? Разве уже не случилось все, что могло или, во всяком случае, должно было случиться? Может быть, теперь, скорее, наоборот, надо бросить все эти гробокопательские затеи и лучше просто-напросто оседлать покрепче любимую мышку и пуститься в виртуальное путешествие, где по крупицам шаг за шагом собирать и собирать нужную информацию, из которой, подобно замысловатому пазлу, картиночка постепенно сложится сама?
Поразмышляв еще немного таким образом, но так ничего и не решив, Павлов вернулся к машине. Еще через десять минут он без всяких приключений добрался до Бекова и еще издалека увидел Марусю, стоявшую на крыльце и крепко обнимавшую поддерживающий козырек столбик.
Они долго целовались прямо на улице, и прозрачные паутинки запутывались в их волосах, игривыми солнечными отблесками превращая русые пряди в седые. Но, прежде чем войти в дом, Маруся отвела его жадные руки.
– Все-таки я сначала должна тебе кое-что рассказать. Это невероятно, и этого никак не должно было быть, но это так. – И Маруся попыталась пересказать Павлову все то, что произошло с ней в гостеприимном вырском доме, насколько все это и вообще было возможно изложить в словах. Впрочем, она говорила, скорее, ощущениями и чувствами, и он понимал ее.
– Так это же здорово! Это идеально ложится на мои новости, – неожиданно обрадовался Павлов и прямо тут же, на ступеньках крыльца, поведал Марусе о странных университетских философах, прошлом и нынешнем.
Маруся же, однако, вопреки всяким ожиданиям Павлова, ничуть не обрадовалась, а, наоборот, глаза ее вдруг странно потускнели:
– Слишком много совпадений. Слишком много вопросов, Сереженька. И судьба молодого человека, на мой взгляд, ужасна: один, на чужбине, без дома, без сердца. К тому же мы не знаем всего рассказа. Я… я украла еще листок. Но без тебя даже не рискнула его прочесть. Но ведь и на этой страничке еще не конец, а как мы теперь достанем остальное? Заметив пропажу, он меня на порог больше не пустит – если не что-нибудь похуже. – Маруся зябко повела худыми плечами. – Я боюсь. Боюсь, понимаешь? И этот страх не оставляет меня с того момента, когда… Нет, честно говоря, с того, как я увидела Артемия… Ничего, ничего в этом мире не дается без расплаты, кроме благодати, наверное.
Они долго молчали, и Павлов едва не забыл рассказать историю с Сириным и волком в реке.
– Я не знаю. Не знаю, – наконец, как-то обреченно вновь заговорила Маруся. – Мне все никак не схватить, не соединить какие-то концы. То вдруг покажется – вот, уже ухватила, еще одно, последнее движение, последнее, самое незначительное усилие, и картина предстанет перед тобой вся, четкая, ясная, не как сквозь чистое стекло, но хотя бы как сквозь хрусталь – ан нет. В следующий же момент все нити рвутся, кусочки расползаются под пальцами, и все рушится. А из руин собирать с каждым разом все трудней…
– Но пойдем все же сначала прочитаем, – попытался ухватиться хотя бы за какое-то спасение Павлов. – И тогда, может быть, все окажется совсем не так страшно. Маруся поднялась и, даже не пригласив Павлова в дом, вынесла помятый листок, большую фотографию, на которой несколько печатных слов были зачеркнуты и заменены сверху другими, вписанными четким каллиграфическим почерком. Они склонились над ним, путаясь почти незримыми паутинками, рвавшимися при их малейшем движении с неслышным, но горестным треском.
Разумlется, жалкiй артефактъ профессорского именiя былъ скоро выкинутъ прачкой, самымъ тщательнейшимъ образомъ провlрявшей хозяйскiя вlщи не по причине жадности, но въ связи съ отвътственностiю за новlйшую стиральную машину, купленную въ англiйскомъ магазине Эммингса на Невскомъ. И, разумlется, Василiй никогда не вспомнилъ бы о немъ, поскольку этотъ невзрачный въ сущности предметецъ свiдlтельствовалъ о той, самой непрiятной изъ победъ, что является эвфемизмомъ пораженiя. Но спустя нlделю, когда надъ черными телеграфными струнами разошлись малиновыя тучи, погасъ воздухъ и потlмнели поля, онъ вышелъ въ дальнюю бlседку, нlся подмышкой новейшiй энтомологическiй атласъ. Гордость трlбуетъ одiночества, которое заброшенная бlседка бабушкиныхъ врlменъ в продырявленномъ кружlъвномъ плюще всегда предоставляла съ избыткомъ. Привычнымъ движенiемъ занlся ногу на подгнившiй порожекъ въ рыжеватомъ муравьиномъ отливе, Василiй положилъ драгоцlнную тяжесть на столъ и, лишь освободившись отъ нея, ощутилъ всlгда юное дыханiе вlчности, спутать которое невозможно ни съ чемъ, будь счастливчiку сlмьдесятъ летъ или только сlмь. Онъ, обманывая судьбу, какъ бы нехотя поднялъ глаза и увиделъ дlвушку, рдяно-смуглую, съ большимъ бантомъ чернаго шелка, обвязывающимъ каштановую косу. Василiй заставилъ сlбя вlжливо склонить голову и замlреть въ ожиданiи, но въ ответъ дlвушка коснулась его пальцевъ на атласе горячей ладонью, и… Василiй очнулся лишь после того, какъ послlднiе, особенно крупные капли дождя проиграли свой бравый призывъ по вlдру. В бlседке было пусто, и лишь бисерная морось на шlршавости хмlъля образовывала вокругъ дымчатый ореолъ.
Василiй не думалъ о странномъ своемъ приключенiи, но ночами оно прожигало его сонъ насквозь накипанiемъ свlта и сладости, и жаждуя хотя бы еще разъ ощутить горячую маленькую руку, онъ часами бродилъ по парку, провlряя силу своего жlланiя. Однако вместо того, чтобы очутиться въ пряныхъ оковахъ плоти, онъ, наоборотъ, воспарялъ бесплотнымъ духомъ въ цвlтной августовскiй воздухъ, погружаясь въ самыя глубины смутной души. Правда, незнакомка ещl разъ явилась ему въ той же бlседке, и драгоцlнный пушокъ ея щекъ всl такъ же щlъкоталъ его губы, но, вlрнувшись въ столовую съ подчеркнуто разсlяннымъ видомъ, Василiй почувствовалъ нlкую непривычную невнимательность родителей и спрятанную усмешку брата. Похолодевъ отъ мысли, что сцlна въ бlседке не прошла для нихъ незамlченной, онъ демонстративно не извинился за опозданiе къ ужину. Однако тутъ же выяснилось, что разсlянность родителей вызвана отнюдь не его пlрсоной, а внезапной гибелью упрямого австрiйского эрцъ-гlрцога. Вiдениямъ пришлось уступить мlсто реальности, и передъ самымъ отъездомъ въ городъ…
– Видишь, – прошептала Маруся, будто опасаясь стряхнуть с хмельных листьев тонкую изморось, – все так и есть. Даже эта злосчастная пуговка… Поэтому я испугалась именно за тебя. – Да. Странно, – задумчиво пробубнил Павлов. Но потом вдруг немного оживился: – Послушай, а почему бы нам не принять это просто за пубертатные мечтания приличного мальчика? И потом – кто это вообще писал? Чья это рукопись, откуда? Если ты считаешь, что это ВВ, то это еще надо доказать. Надо сначала как следует покопаться в собрании сочинений хотя бы! – И Павлов громко, заглушая внутреннюю растерянность и схожесть собственных ощущений с чувствами дореволюционного мальчика, еще долго и громко убеждал Марусю в том, что всякое там внешнее сходство вовсе еще не есть доказательство. Маруся внимательно и терпеливо слушала его, тоже стараясь найти в его словах правоту. Но не выдержала и принялась вдруг горячечно целовать его, и Павлов еще долго чувствовал, как к голой его ноге то прилипает, то отходит фотография с неровным текстом ундервуда. Они оба одновременно очнулись от чьего-то пристального взгляда, но, обернувшись, увидели лишь Вырина, сидевшего напротив и громко дышавшего, сладострастно вывалив розовый дымящийся язык. И на морде пса было написано полное удовлетворение.
Глава 21
До утра Маруся и Павлов, как в тенетах, бились в странных обстоятельствах своей встречи и своего чувства. Они размышляли о небесном и о земном, о прошлом и будущем, о востоке и западе. То им вдруг казалось, что они уже нашли разгадку, и все становилось понятно и просто, но эти мгновения тотчас ускользали, и какая-нибудь очередная деталь вновь погружала их в полный хаос, в котором каждый найденный ответ приводит не столько к разрешению очередной загадки, сколько к открытию новой тайны. И в этом не было бы еще никакой беды, поскольку любовь и так всегда загадка и тайна, но в этом поиске в затылки обоим то жаром, то холодом дышала сама судьба. Причем судьба, по-видимому, не только их двоих, но и еще кого-то другого, или даже больше – других. И эта судьба оставляла свои знаки повсюду, куда бы они ни обратили свой взор и куда бы ни пошли.
Ох, как это не просто неподготовленным, слабым в таинственных общениях с миром людям двадцать первого века чувствовать на своих затылках дыхание вечности. Оно не возносит их к звездам, как возносило их предков, а неодолимым грузом придавливает к земле, и вместо печати избранности они несут крест непонимания и тоски.
Под утро, когда из всех звуков мира остался лишь тонкий заунывный звон бьющегося в окно овода, а они, не смыкавшие всю ночь глаз, так ни к чему и не пришли, Маруся вздохнула и, наконец, сказала то, что они упорно таили друг от друга все это время: