Смотритель
Шрифт:
– Обещаю.
– Тогда подожди здесь.
Маруся сразу же прекрасно поняла, что театральная старушка не только театральна, но еще и литературна, и долго пленяла ее тонким знанием жизни бывшего ученика нынешней академии, толковала об его ауре, навсегда пронизавшей эти стены, лгала, сочиняла. Убеждала. Но еще неизвестно, чем бы это закончилось, если бы через полчаса всех этих ее страстных уламываний дверь вдруг не распахнулась под мощным толчком сиринского лба.
– Не может быть! – ахнула старушка, однако в возгласе ее прозвучал совсем не страх, а, скорее, восторженное удивление. Она долго всматривалась в Сирина, который сел перед ней, непривычно изогнувшись и расставив передние лапы. – Не может быть… – снова прошептала она. – Это… ваш?
– Разумеется. И зовут его Сирин.
– Как? – снова удивились старушка. – А разве не… Турка? – Мы подумали… – начала было Маруся, на ходу придумывая что-нибудь по-набоковски запутанное, но Сирин извернулся как-то еще замысловатей, и театрально-литературная
Павлов с Марусей долго сидели, положив ладони на коричневую обложку и не смея взглянуть друг на друга. Но Маруся первая решительно открыла обложку. Внутри, вместо ожидаемого добротного переплета – ведь были же у них всяческие мастерские и переплетные, наверное! – оказались аккуратно сложенные ветхие страницы, впрочем, с оглавлением и пагинацией. И, ведя пальцем по списку каких-то исторических рефератов, политических статеек и стихов с символистскими названиями, она остановила его на строчке:
Глава 24
«… въ конце бlрезовой рощи, сгущавшемся входомъ въ какую-то невlдомую страну, въ которую они съ братомъ иногда играли въ далекомъ дlтстве, онъ увиделъ дlвушку, ничуть и ничемъ не напоминавшую его бlседочные виденiя, но въ то же врlмя неуловимо похожую на нlя простотой грацiи и жаромъ, тянувшимъ отъ обнаженныхъ рукъ и маленькихъ ботинокъ даже на такомъ расстоянии. Врlмени оставалось мало, поскольку родители торопились переlхать въ городъ, и Василiй цlлыми днями, вlрхомъ или на велосипеде объезжалъ окрlстности въ попыткахъ установить мlсто обитанiя воплотившейся столь быстро мечты. Судьба или, скорlе, природная стихiя благоволила къ нlму, и скоро онъ обнаружилъ ея дачку, скрытую зарослями разросшейся и одичавшей черной смородины, ягоды которой напоминали ему агатовыя бусы на необъятной груди гувернантки сlстеръ. Сама же дачка стояла недалеко за Батово, у самыхъ Лядъ.
Ещl черезъ несколько дней, провlденныхъ въ сладостныхъ карауливанияхъ, оставлявшихъ на бlлоснlжныхъ шортахъ вlселые несмываемыя полосы, а на обнаженныхъ ногахъ и рукахъ – быстро исчlзающую сlтку отпlчатанной травы, онъ сумелъ узнать, что ея зовутъ Лидiя, что она дочь какого-то почтоваго чиновника, и что дача должна быть освобождена ими къ сlредине сlнтября.
Изумрудный свlтъ ея появлlнiя въ бlрезовой роще съ каждымъ днемъ сгущался во всl болlе осязаемыя вlщи: беспечный смlхъ, тугое горло въ ожlрельяхъ послlднихъ луговыхъ цветовъ, всlгда чуть влажная грудь и странные духи, запаха которыхъ Василiй никогда не зналъ ни въ усадьбе, ни въ их роскошномъ петербургскомъ доме даже у горничныхъ. И, брlдя съ нlй по обочинамъ дорогъ, испlщрявшихъ пространства мlжду помlстьями, онъ иногда ловилъ ея косой испытующий взглядъ, не то провlряющий, не то сравнивающий, и краснелъ, какъ краснеютъ породистые люди, лбомъ, и до боли сжималъ ея безвольные на пlрвое ощущенiе пальцы. Дни сlялись, какъ мука сквозь сито, незаметно и неизбlжно, и однажды на берегу одной изъ бесчисленныхъ рlчонокъ, почти ручьевъ – какъ соlдинялись здесь во взвихренной глубине чувствъ ея нlжныя руки и блlстевшие на солнце тlла крlстьянскихъ дlвчонокъ, бесстыдно купавшихся по затонамъ! – онъ, обнимая ея на рlжущихъ листьяхъ осоки, наткнулся ищущими пальцами на плотно сжатый кулачокъ и, не смlя трlбовать и добиваться большего, сосредоточилъ свое жlлание на раскрытии хотя бы этой тайны. Лидiя долго сопротивлялась, словно чувствуя за этим невиннымъ трlбованiемъ то неизбlжное, къ чlму подталкивала ихъ наступавшая осlнь и токъ молодыхъ телъ. Наконlцъ, ему удалось разжать пальцы, и на ладони, испятнанной тlмно-розовыми полукружьями отъ маленьких ногтей, онъ увиделъ осколокъ обливной глазури, потlрявшей отъ врlмени цвlтъ.
Зlленыя тlни осокъ, какъ живыя, шlвелившiеся по нlму, вдругъ на мгновенiе превратились въ ослlпительный изумрудный свlтъ, располосовавший его отъ горла до паха, и онъ почти грубо потребовалъ, чтобы Лидiя призналась ему, где она взяла этотъ осколокъ и зачlм носитъ его съ собой.
Глядя на нlго всl темъ же косымъ ускользающимъ взглядомъ, она разсказала, что месяцъ назадъ lздила съ матерью на поклоненiе иконе Iоанна Богослова, на обратномъ пути телега, которую они нанимали на всlхъ паломниковъ, сломалась, и имъ, какъ самой „чистой“ публике, возница предложилъ переждать въ ближайшемъ имlнiи у какого-то учlнаго. И тамъ, пока мать разговаривала о чемъ-то с экономкой, она, которой всlгда прlтили подобныя бlседы, отошла къ двумъ страннымъ дlревьямъ и, вонзая отъ нечlго дlлать каблучокъ мlжду вlнами вспухшими корнями, увiдела этотъ осколочекъ. И эти три „о“, надолго округлившие ее ротъ, на некоторое врlмя заставили Василiя забыть разсказъ, котораго онъ, казалось, только что добивался. Но на
Наконlцъ, она обернулась и, преодолевая накипавшiя слезы, сказала, что вiделась с темъ высокимъ молодымъ чlловекомъ, навlрное, студентомъ, потому что на нlмъ былъ университетскiй мундиръ, всlго лишь дважды, и даже не знаетъ его имени, и что это былъ просто какой-то морокъ, котораго никогда съ нlй не бывало и, конlчно, не будетъ, и какъ онъ, Василiй, смелъ думать о нlй такое… И, чувствуя, какъ пружина рlвности все-таки разворачивается в нlмъ съ такой силой и болью, что тlрпеть ея нетъ больше никакихъ силъ, онъ сказалъ, что домъ дяди за Оредежью пустъ, поскольку тотъ уехалъ въ Италiю ещъ вlсной, и что тамъ lсть одна глухая терраса. В отвlтъ Лидiя не опустила, какъ онъ боялся, широко расставленныхъ сlрыхъ глазъ и рlшительно бросила осколокъ в царство зlленыхъ осоковыхъ мlчей. Ни вlчера, ни ночи не было для нlго, а утромъ Василiй…»
Увы, рассказ не принес ни открытий, ни облегчения. Наоборот, его тягучая вязь еще неумелой погони за ассоциациями и аллюзиями наводила такую же тягучую тоску. И странно казалось помнить, что это писалось о тех местах, где они были совсем недавно – и где уж не было и никогда не будет описываемого быта, всех этих ягод, напоминающих гувернантские бусы, и кретоновых обивок, и барышень, боящихся потерять невинность.
И все же текст был недвусмыслен. Он не оставлял ни малейшей лазейки, ни жалкой надежды. Внизу, за раскрытым окном, гудела Хамовая, и сияли купола Преображения. Павлов, помня о своем обещании, с досадой захлопнул журнал.
– И что, будем теперь думать, когда вот оно, прошлое и будущее разом в наших руках?
– Вот именно поэтому и надо думать. Имеем ли право даже ради собственного спасения…
– А разве нет?
За фанерной перегородкой раздался рыкающий бас Сирина и отчаянный визг. Павлов и Маруся бросились туда и увидели, что пес загоняет старушку в угол, а когда Павлов схватил его за ошейник, принялся скалиться, выворачиваться и злобно рычать.
Вдвоем они с трудом выволокли его в коридор, где он мгновенно успокоился и потянул вниз.
– Видишь? – тихо сказала Маруся. – Это почти судьба.
Они молча вернулись домой, где все предметы как-то разом потеряли былую прелесть и значимость, только мешая решать главный, мучающий вопрос. Наконец, Маруся села, опустив руки между колен.
– Я должна уехать. Вдвоем мы не сможем ничего решить. – Она жадно провела пальцами по павловскому колену. – В конце концов, мы по отдельности попали в эту круговерть и по отдельности должны из нее выйти.
– А если я не хочу выходить? Подумаешь, совпадения, безумные старики с непонятными собаками! Мне еще никто не доказал, что я должен погибнуть, так сказать, во цвете лет из-за какого-то идиотского рассказа юнца, который мне и взрослый-то по фигу! А уж тем более не должна ты, живущая другим.
– Еще скажи, на другой стороне. Рассказ – только звено в цепочке, а не причина. Просто вышло так, что перед нами оказалось именно это звено, и зависим мы от него, а не от чего-то другого. Могло бы быть, наверное, и что-то пострашней.
– Куда уж страшней. Но ведь могло и хорошее?
– Конечно. Но, значит, в чем-то где-то мы виноваты сами. Впрочем, я уже говорила об этом. Я поеду сейчас же. Одна. И к тому же, завтра возвращается Сев Севыч, и я должна сама признаться ему во всем. Может быть, он…
– Надеешься на здравый совет? Да он же псих!
Павлов понимал, что не имеет права не отпустить ее, но напоследок прибег к самому дурацкому способу:
– Хорошо, но прежде раскинь свои карты.
– Которые располагают, но не обязывают? Ладно.
Маруся вытащила из торбы колоду, разложила бесхитростную комбинацию и неожиданно задумалась. Сверху лег дурак.
– Ура! – заорал Павлов, подкидывая ее, отчего карты разлетелись по полу веером. – Всё глупости, и жизнь прекрасна! К черту профессоров и эмигрантских писателей!
– А я думаю, надо быть вдвойне осторожными. Я поеду, Сереженька.
– Может, и Сирина возьмешь? – от отчаяния съехидничал Павлов.
– Возьму.
Пес благодарно завертел хвостом. Через четверть часа Павлов остался один в квартире и тут же увидел непонятно как залетевшую сюда бабочку. Она, словно дразня его и сверкая черными блестящими задними ногами, перелетала с телефона на кофейник и обратно. Ему казалось, что он даже слышит ровный бархатистый шелест ее крыльев, и он с наслаждением размазал ладонью шелковую пыльцу по телефонному диску. И только потом подумал, что дурак – это, без сомнения, он сам, и, убив красивое насекомое, принял однозначное решение. Он уже научился читать легкокрылые знаки, которые глубинное течение событий ненавязчиво, а то и незаметно развешивает на дорогах судеб.