Смотритель
Шрифт:
Высокая женщина медленно обходила живописно расставленные ведра, но даже постороннему взгляду было видно, что она ищет отнюдь не картошки. Она то и дело оглядывалась, а иногда просто смотрела куда-то в никуда, за черные деревья парка. Тем не менее она неизбежно приближалась к птичьему ряду, и лицо ее становилось оживленней. Но она так долго бродила среди трепещущих, словно живые, клеток, что бабки, поначалу обрадованные потенциальным покупателем, теперь разозлились этим бесцельным шатанием и посматривали злобно и недоверчиво.
Наконец, женщина села на пустой ящик, обняла себя за худые плечи и застыла, будто заснула. О ней скоро забыли, тем более что появился новый покупатель – молодой человек в дорогой куртке и высоких, еще дороже, сапогах. Он быстро обошел птичьи ряды и громко, но разочарованно обратился к бабке, показавшейся ему главной:
– А что, больше птицы нет?
Та возмутилась и царским жестом указала на орущую пеструю братию:
– Какого тебе еще рожна, милок?
– Мне бы петуха… только совсем рыжего, красного, чтобы как огонь.
При этих словах сидевшая женщина очнулась и порывисто подалась вперед, но было видно, что на половине этого движения она остановила себя.
– Красные – они злые, милок, возьми лучше разноцветного.
– А красных, значит, нет? Мне в подарок… то есть долг… – пробормотал он как-то уж совсем виновато.
Старуха насторожилась.
– Нет, – твердо ответила она. – Уж коли такая нужда, поезжай в Выру, там…
– Там теперь тоже нет.
Женщина зажмурилась, словно от боли, и, стараясь двигаться как можно незаметнее, осторожно отошла за ближайшее дерево.
– А собак у вас тоже нет? Ну, щенков я имею в виду?
Старуха посмотрела на покупателя уже с любопытством. Явно городской, богатый, а глаза за стеклами очков грустные, даже растерянные, и на левом виске бьется маленький, но, видно, глубокий шрам.
– И кутят нет. Этого добра и так по деревням бегает пруд пруди, кто их покупать будет? Тебе ведь небось породистого?
– Нет-нет, самого простого, дворнягу, покрупнее только… Я заплачу.
Бабка развела руками, и молодой человек побрел к станции, низко опустив короткостриженую голову.
Женщина вдруг прижалась щекой к черной, пачкающей все и вся коре и, как во сне, провела пальцами по крошечному шраму над правой бровью.
– Слава богу, он тоже чувствует, что конец романа всегда открыт, – прошептала она в быстро наступающие осенние сумерки и вышла из своего укрытия.
На станции прошумела электричка на Петербург.
Эпилог
Только что выпал снег. Он целомудренно прикрыл ноябрьскую грязь, превращавшую обочины и близлежащие грунтовые дороги в подобие рокад, [91] и сделал пещеры по Оредежи австрийскими знаменами. [92] Воздух над незастывшей рекой курился и дрожал, скрывая берега, на которых уже едва теплились остатки летней жизни.
91
Прифронтовая дорога.
92
Государственный флаг Австрии представляет собой белую полосу на красном фоне.
Очередная экскурсионная группа стояла на обледеневших ступенях дома, рискуя ежесекундно поскользнуться. Над парком кричали вороны, и было видно, как ветер с затона завивает сухую крупку снега по сторонам.
– Сколько же можно ждать?! – возмутился кто-то, притопывая, впрочем, не от холода, а от нетерпения. – Где этот их хваленый экскурсовод?
– В конце концов, я бы согласилась и на обыкновенного, – незамедлительно поддакнули ему.
– Безобразие!
– А еще барский дом!
– В Выре, вот, так поступают!
Неожиданно не принимавшая участие в дружном осуждении девушка увидела, как сквозь облетевшие деревья дороги, ведущей на холм, быстро движется красное пятно. И так дико было видеть этот цвет посреди безжизненного черно-белого пространства, что она не поверила и стала тереть глаза.
Однако пятно стремительно приближалось, вкатилось за шлагбаум, разделилось на два, а потом и на три предмета, оказавшиеся пожилым господином в алой дубленке, небольшой собакой, похожей на русского спаниеля, и старым велосипедом пятидесятых годов. Господин, не торопясь, загнал свой транспорт в сарай и, присев на корточки перед собакой, долго и строго что-то внушал ей и даже погрозил пальцем. Та завертелась на месте, заскулила, побежала и тут же смешалась с очередным порывом снежного ветра с реки.
– Прошу прощения, господа, – гололедица, – приветствовал всех господин и бодро взбежал по ступеням так, будто они были прогреты солнцем. Через несколько минут все уже забыли о недавнем недовольстве, не сводя глаз с энергичных рук экскурсовода.
– …и вы понимаете, что только здесь, где с трех сторон сошлись северные финские племена, восточные татаро-монгольские и западные, могла родиться уникальная культура. Культура, где грамотность была практически поголовной! И это в то время, когда Европа лежала во мраке самого беспросветного Средневековья. Но в то же время – это земля противоречий, земля города и деревни, той самой горациевской «О, rus!», [93] земля прошлого и будущего, России и Европы. Здесь трудно жить… К тому же весьма своеобразная природа. Как известно, здесь проходит граница ордовикской и девонской систем, и река имеет двойное дно, а ее многочисленные подземные рукава расходятся широко и далеко. Словом, ходишь и не знаешь, что у тебя под ногами, – усмехнулся он. – Вот только пару месяцев назад опять провалилось в парке метров на десять. Хорошо еще, никого не было… Впрочем, давайте для начала пройдем выше.
93
О, деревня (лат.); Цитата из оды Горация, стоящая эпиграфом к 3-й главе «Евгения Онегина» А. Пушкина.
Группа неуклюже поднималась по деревянной лестнице, опасаясь оступиться и рухнуть вниз или сломать ногу на заваленном досками и банками с краской чердаке. Но столь мучительное восхождение, как всегда, завершилось фантастическим видом, открывающимся с бельведера. В стылом воздухе, становящемся на такой высоте абсолютно прозрачным и преломляющим свет, как хорошая цейссовская линза, пространство виделось вокруг на многие десятки километров, как в гоголевской «Страшной мести». И было в этом видении что-то неправдоподобно прекрасное и потому страшное.
– Трудно, наверное, человеку такую красоту перенести, – вырвалось у девушки, первой заметившей алое пятно на дороге.
– Ничего, – опять усмехнулся в короткие усы экскурсовод, – переживают. А в солнечную погоду отсюда виден даже купол Исаакия, – быстро сменил он тему. – И вот эта вечная земля и минувшая новгородская культура порождают новую уникальную культуру – культуру дворянских усадеб, просуществовавшую, увы, всего лишь сто лет. И они, как драгоценное ожерелье пушкинской красавицы, нанизаны на Оредежь и прилегающие к ней речки. – Он подошел к перилам и привычно огляделся. – Вот тут Дитерихсы, тут Витгенштейны, там – Раушенбахи, дальше – Мейендорфы…