Смотритель
Шрифт:
А спустя два дня он неожиданно и совершенно глупо разбил машину, сам при этом не получив ни царапины. В доли секунды, зажимаемый с обеих сторон встречной и тоже выезжающей на обгон машинами, он уже все понял и еще успел подумать, что, может быть, все ограничится только его смертью, наступившей так неожиданно быстро, что Маруся теперь будет жива… Но все обошлось искореженной «шкодой», перед которой он теперь чувствовал себя виноватым и на ремонт которой бухнул все имевшиеся у него под рукой деньги. Летом магазин простаивал и жил лишь за счет крошечной студии тату, ютившейся в отгороженной части подсобки во дворе.
От Маруси не было ни слуху ни духу, хотя он давно привез ей карту для расплодившихся по всему Полужью автоматов. Впрочем, он знал, что Беково считалось нежилым, а рядом и вообще тянулась мертвая зона, образовавшаяся между двумя уездами, Лужским и Гатчинским. О ней говорили многие и даже утверждали, что мобильники там выключаются, а часы встают. Павлов, проезжая там, сам видел две огромные, неизвестного назначения башни, сложенные из камня и обозначавшие не то границу, не то вход в преисподнюю. Да Маруся и не стала бы звонить.
Сирина тоже не было, и Павлов чувствовал даже не обиду, а недоумение. И недоумение это, постепенно расползаясь, захватило, наконец, все его существо. Что он делает в городе? Почему он не с Марусей? Если он верит в совпадения, в непознаваемое, в судьбу, черт возьми, то от нее все равно не уйдешь, и бояться глупо. Если же не верит и считает досужим вымыслом, то тогда он и вообще свободен. Но, поймав себя на этих противоречиях, Павлов с тоской понял и худшее: он не верит, и не верит полностью, он тот самый не теплый и не холодный, которого где-то какой-то ангел хотел изблевать из своих праведных уст. И это было унизительно. А Марусины сухие, потрескавшиеся от жары и вечного задумчивого прикусывания губы улыбались ему маняще и недоступно. В понедельник он взял «Атом», купил билет до Сиверского, и электричка двинула по индустриальному пейзажу, разъедающей язвой окружавшей город и не дающей ему ни малейшей надежды слиться с настоящей землей.
Глава 25
Поля, начинавшие желтеть, наводили легкую печаль, без которой немыслим приход осени. Павлов катил дорогой, с обеих сторон окаймленной зарослями борщевика – странной напасти, от которой вот уже лет десять страдал весь север. Но мало кто знал, что неистребимый зеленый огонь, выжиравший все на своем пути, медленно полз из самого центра города, с Большого, завезенный туда иноземцами еще в восемнадцатом столетии и увековеченный на одном из домов. Ядовитые щупальца города, скрывавшиеся под капризной роскошью растения, с каждым годом тянулись все дальше.
В стеклянном воздухе молчали птицы, и не было видно разноцветного мелькания бабочек. Павлов смотрел на перелески и луга, проплывавшие мимо велосипедиста совсем иначе, чем для человека, сидящего за рулем машины, и думал о том, что за этот месяц узнал больше, чем за последние годы. И, как бывает, когда найден какой-то ход, угол зрения, идея, мир начинает раскрываться по-другому, неожиданно и ярко. Катя на послушном «Атоме», он как-то разом видел и переплетенные корни, и травы, и жаб, переходящих дорогу, – и еще нечто большее, некий общий закон, обнимавший этот мир и утверждавший в нем хаос, ничем не отличавшийся от гармонии.
И внял я неба содроганье, И горний ангелов полет, И гад морских подземный ход, И дольней лозы прозябанье… [83]Невольно вспомнились ему раньше совершенно непонятные строки, которые теперь стали вдруг ясными и простыми. Уже сворачивая на шумную вырскую площадь, он вообще обнаружил, что самый подлинный процесс познания заключается лишь в росте незнания. Область непознанного становится все шире от наших мелких узнаваний, и в этом есть свобода и есть счастье. И Павлов, ставший частью этой свободы и счастья, мчался на велосипеде и совсем забыл о нависшей над ним угрозе. Он был в ней, как в части окружавшего его, полного тайн мира, – и потому мог не бояться.
83
Цитата из стихотворения А. Пушкина «Пророк».
Огромные тополя, перекрывая дорогу тенями, создавали прохладный туннель зеленоватого света, за что Павлов мысленно поблагодарил тех, кто смог так рассчитать посадки, дающие тень с утра до вечера. Он миновал декоративную, вечно закрытую часовню, где подобрал Сирина, но на жарком припеке, безжалостно оголявшем все вокруг, сейчас не было ни души, и Павлов даже задумался, а не привиделся ли ему тот вечер, и не был ли пес лишь сгустком вечерних теней и речного тумана? Вот промелькнул и трактир с известной на все Полужье медовухой, и впереди уже краснела церковь. Красная церковь, красные пещеры реки, в которой породистый мальчик купает красного коня, красный песок – ах, всего лишь точное сочетание оттенков цветового круга, давно схваченное русскими крестьянами и бесповоротно подтвержденное кумачовой рубахой гения на святогорской ярмонке…
Красное солнце било прямо в глаза, велосипед легко катился под гору к мосту, и Павлов даже не успел заметить того момента, когда солнце закрылось тушей лесовоза, одного из тех, кто давно потерял ощущение реальности из-за жажды наживы. Он отчетливо видел изуродованные ободранные стволы в слезах смолы и тоненькую березу, по злой прихоти попавшей под нож, а теперь тянувшей свою ветку наружу в последней отчаянной надежде. И пригнутая береза на берегу неизвестной реки загорелась перед ним ярко-зеленым светом, и дальняя Тата взмахнула смуглой рукой, будто зовя его, и он, отпустив руль, всем телом подался к ней, вылетел из седла и покатился по каменистой насыпи к реке…
Через пару секунд лесовоз, хрипя и задыхаясь, проехал по заднему колесу упавшего «Атома».
Марусе, взявшей билет до Дивенского, все же пришлось выйти на две остановки раньше, поскольку Сирин начал волноваться еще с Кобрина. [84]
– Неужели даже старушку Родионовну побаиваешься? – рассмеялась Маруся, заглядывая в широко расставленные дожьи глаза. – Ну, в общем-то, правильно, она же еще та была шептунья да выпивоха…
84
Место, откуда к Пушкину была взята нянька.
Они двинулись не по дороге, а свернули лесом к берегу Оредежи и тихо пошли направо. Быть может, именно здесь, а не в барских парках еще оставались осколки потерянного королевства уехавшего короля. В переплетениях тропинок, выходивших на песчаные скаты, еще заметны были следы женских ботинок вкупе с мальчишескими сандалиями, и те и другие узкие до неправдоподобия. В моховом влажном этом раю гудела своя жизнь: кочковое чмоканье, приглушенный кряк дупеля, звон двукрылых. Сирин трусил свободно, как хозяин, и Маруся, всей душой принадлежавшая той стороне, все-таки не могла не признать прелести матовых ягод дремной голубики, блеска до боли холодных мочажек, одиноких, как свечи, ночных красавиц. Это был веками отшлифованный отбор, изысканный, стильный, совсем не похожий на урочища по ту сторону, полные могучей, но не оформленной силы. Здесь невозможно столкнуться даже с самым захудалым лешачком – зато можно с легкостью встретить какую-нибудь баронессу Корф…