Смута

Зиновьев Александр Александрович

— Ты мне мозги не дури, — сказал офицер КГБ. — Мы знаем, какого рода книжки теперь сочиняют. А если даже у тебя честные намерения, имей в виду, что сбор материалов о партийном работнике можно производить только с ведома партийных органов. Причем, делать это могут только уполномоченные на это лица, а не кто попало. Мой тебе дружеский совет: прекрати это занятие, пока не поздно, а собранные материалы сдай нам.

Чернов сказал, что он обо всем этом узнал только сейчас, что собрал он самые пустяки, даже на статью не хватит, что все это он уничтожил, как только получил повестку из КГБ. Взяв с него подписку о неразглашении, его отпустили с миром.

Беседовавший с Черновым офицер КГБ отнесся к делу чисто формально. В отчете он написал, что с Черновым проведена беседа,

что он сбор материалов прекратил, а собранные материалы уничтожил. Чернов же и не подумал прекращать начатое Дело. Он лишь стал более осторожным, перестал говорить на эту тему со своими друзьями, спрятал материалы так, чтобы их не нашли при обыске. В КГБ, выполнив положенную формальность, утратили к Чернову интерес. На всякий случай завели на него в картотеке особую карточку, как это сделали в свое время в психиатрической больнице. Это тоже была чисто бюрократическая формальность.

Навязчивая идея

Разумеется, Чернов не каждый день и не каждую минуту был занят мыслями о своем Деле. Он вел обычный образ жизни, лишь время от времени обращаясь мыслями к Делу. Порою он забывал его на много дней и даже недель. В эти дни он чувствовал себя умиротворенным, принимал решение никогда больше вообще не думать на политические темы. Но случалось что-нибудь необычное, и он возвращался к мыслям о терроризме.

В столовой он случайно сел за один стол с сотрудниками отдела по контактам с заграницей. Один из них был недавно в ФРГ и там узнал кое-что о Фракции Красной Армии.

— Оказывается, — говорил он сейчас, — это не случайные одиночки, а серьезная организация. Человек двадцать образуют нелегальное боевое ядро. Эти люди прошли специальную подготовку, возможно — в арабских странах или в ГДР. Затем двести человек находится на полулегальном положении. Они собирают информацию, планируют операции, обеспечивают боевое ядро всем необходимым (жилье, транспорт, еда, оружие, документы). Наконец, около двух тысяч легальных симпатизантов — сочувствующих и добровольных помощников. Плюс к тому, в стране есть большое число граждан, которые помогают террористам как-то косвенно или просто так, из негативного отношения к существующим порядкам. У нас в России такое невозможно.

— Терроризм играет все-таки и положительную роль, — сказал сосед по столу. — Знаете, как-то приятно осознавать, что высшие персоны трясутся за свою шкуру и делают в штаны даже при звуке вытаскиваемой из бутылки пробки, думая, что это — выстрел из пистолета, направленный в их бесценную персону.

— В наших условиях терроризм бессмысленен и бесперспективен. Не то что на Западе. Посудите сами!

В странах Запада террористические акты {теракты) суть явления довольно частые, можно сказать повседневные. В коммунистических же странах они исключительно редки. Есть множество причин, объясняющих это различие. Среди них существенную роль играет изобилие оружия в частном владении в странах Запада и почти полное отсутствие этого в странах коммунизма. Легкость передвижения людей по миру на Западе и трудность у нас. Мы прикреплены к месту жительства и работы. Мы не можем долго жить без работы — запрещено, да и кормиться не на что. Лица, на которые желательны покушения, у нас лучше охраняются, чем на Западе. Аналогично обстоит дело с объектами. В президента США может выстрелить любой дилетант в деле террора. А у нас на высших лиц даже муха не смеет сесть без ведома КГБ. На Западе террористы почти беспрепятственно взрывают посольства, отели, правительственные учреждения. Я не удивлюсь, если там однажды взорвут Эйфелеву башню или статую Свободы. У нас же самое большее, что можно сделать в этом духе, это поджечь мусорную урну в километре от важного объекта. Ближе не удастся. А если дальше, то никто не подумает, что это — теракт. У нас занимаются не столько расследованием уже совершенных терактов, сколько предупреждением таковых. Превращение профилактики терактов в основу деятельности антитеррористических органов власти означало превращение этого аспекта человеческой активности в прерогативу центральной власти. На Западе каждый теракт становится

сенсацией. Достаточно позвонить в какую-нибудь газету, как весь мир скоро будет знать, что это — дело твоих рук. О нем долго помнят. К нему возвращаются снова и снова по всякому поводу. У нас же попытки терактов скрываются. Если что-то становится известным, то в умышленно искаженной форме, обычно — как действия психически больных или моральных уродов. Попытки терактов не производят у нас того возбуждения умов и чувств, на какие они бывают рассчитаны, и скоро забываются.

— Но, несмотря на это, теракты у нас время от времени готовятся и даже совершаются. Их не предают гласности, и потому создается ложное впечатление, будто их нет совсем.

— Насколько мне известно, органы не столько разоблачали реальные случаи подготовки терактов, сколько выдумывали их. Самым надежным средством предотвращения реальных покушений на Сталина была фабрикация фиктивных. Однажды Берия доложил Сталину, что готовится реальное покушение на его жизнь, и Сталин якобы сказал на это, что еще одно такое покушение, и Берии придется спасти его, Сталина, закрыв его от пули террористов своим телом. После этого Берия стал тщательно скрывать реальные случаи подготовки покушений, согласовывая со Сталиным фиктивные. Была разработана хитроумная система Фиктивных покушений, причем — с. привлечением выдающихся ученых. Фиктивные покушения организовывались так, что в их сферу наверняка попадали потенциальные реальные. Последние смешивались с фиктивными так, что различить их практически было невозможно.

Почему эти люди заговорили о терроризме, — думал Чернов. А что если они интуитивно чувствуют, что именно тут зарыта собака?! Террористов официально осуждают, а в глубине души питают к ним уважение. Кто из моралистов, осуждающих терроризм, бросит упрек немецкому офицеру Штауфенбергу, совершившему покушение на Гитлера?! Если бы какому-нибудь смельчаку удалось бы убить Сталина, он стал бы одной из самых высокочтимых личностей именно с моральной точки зрения. Пройдут годы, и русский лейтенант Ильин, предпринявший попытку покушения на Брежнева, войдет в число национальных героев России.

Конечно, на такой эффект, как на Западе, наши террористы рассчитывать не могут. Но какой-то эффект все же должен быть. Ведь знаю же я о лейтенанте Ильине! И одного того, что я знаю о нем и восхищаюсь им, достаточно для оправдания его поступка. А почему бы и мне не сделать нечто подобное, чтобы какой-то другой Чернов узнал об этом, восхитился бы моим подвигом и захотел последовать моему примеру?! Кто знает, может быть это станет традицией, и когда-нибудь появится Великий Чернов, которому удастся совершить Великое Покушение.

Малов

Каждые полгода Чернов являлся в психиатрическую больницу. Курировал его Малов. Малов был достаточно опытным психиатром, чтобы заметить одержимость Чернова какой-то идеей фикс. Он догадывался о сути этой идеи, но умышленно уклонялся от провоцирования Чернова на откровенность. Он считал, что для поддержания психического состояния Чернова в пределах относительной нормы какая-то идея такого рода необходима. А то, что эта идея могла быть криминальной, роли не играло: Малов был уверен в том, что дело ограничится лишь сферой воображения. Как бы далеко Чернов ни зашел в своих намерениях, он является достаточно здравомыслящим и умным человеком, чтобы вовремя остановиться. Поэтому в истории болезни Чернова не было зафиксировано ни малейшего намека на какую-то психическую ненормальность. После каждого осмотра Чернова Малов писал заключение: Практически здоров.

Позиция здорового эгоизма

После того, как Чернов и Миронов достаточно сблизились, Миронов стал высказываться с циничной откровенностью.

— Моя позиция есть позиция здорового эгоизма, — говорил он. — Для меня главным является не характер общественного устройства и не образ жизни масс людей, а то, как живу и как устроен я сам в данном мне обществе.

— А можно ли быть хорошо устроенным (в твоем смысле, конечно) в любом обществе, т. е. независимо от образа жизни прочих людей? — спросил Чернов.