Снег в сентябре

Соколов Владимир Н.

«Все как будто в ином разрезе…»

Все как будто в ином разрезе. Снова полка мне дорога. …Паровоз гуднет на разъезде, И поймает гудок тайга, И пойдет им играть, большая, Одинокая, как мячом, Звоном даль свою оглашая, Над листвянником, кедрачом И над соснами, передавши Словно в руки его из рук, Перекидывать дальше, дальше Оторвавшийся этот звук. Эта радость твоя мальчишья Мне понятна — играй, тайга! Слишком долгой, тяжелой тишью Оглушали тебя снега. Зимних месяцев вой пурговый Примелькался, как дятлов стук. Ну, а голос гудка — он новый, Необычный, занятный звук. Но уйдет состав и вернется, Гулким голосом протрубя. Этот звук его обернется Не игрушкою для тебя. Люди высыпят из вагонов; Люди, ежели много их, Не боятся ни верст зеленых, Ни медведей, тайга, твоих. Голос тракторного мотора (Сосны падают…) загремит. Заалеет плакат. Контора Печкой маленькой задымит. И палатки пойдут, палатки. Труд на холоде, смех в тепле. Достижения. Неполадки, Убывающие в числе. Мне, конечно, немного жалко Каждой веточки вековой, Будут сосны

лежать вповалку, Оземь стукнувшись головой. Но, увидев сосновый штабель, Понапрасну не хмурься ты. Это ж девочкам — шелк и штапель! Не жалей для них красоты. Поезд движется, чуть вздыхая, Удивительным сосняком. Точно детским мячом, большая Заигралась тайга гудком. 1959

На улицах старого Братска

На улицах черные лодки Прикованы к серым столбам. А ветер, гудя в околотке, Отчаянно бьет по губам. Он хочет до сердца добраться И свой передать ему хмель… На улицах Старого Братска Едва ль не последний апрель. Я вижу дома и заборы, Они и темны и стары. На плотных воротах запоры Почти позабытой поры. Но жизнь и за старым забором Бушует, полна новостей, Со всем ее полным набором Великих и малых страстей. А дело-то, видно, не в малом, Коль в собственном доме народ Здесь, как на дворе постоялом, Которое лето живет! И почвы глубинная встряска, Сердца будоража до дна, На улицах Старого Братска, Как буря морская, слышна. Ведь все, что казалось немилым: Осевшие набок дома, Сараи, — подернется илом, Уйдет из души и ума. И что-то заветное тоже Уйдет для кого-то на дно, Но если любимо до дрожи, Всплывет из забвенья оно. И вижу я первое утро Недальнего первого дня. …Волна над заборчиком утлым Вскипает, шипя и звеня… А ветер, волнением полный, Гудит и гремит верховой, И светлые тучи, как волны, Летят над моей головой. 1959

«В продолжение долгого времени…»

В продолжение долгого времени Ворковала по крышам вода. В продолжение долгого времени Зной качался и шли холода. И мелькая под ветром как веточка, Не однажды в течение дня Выбегала прозрачная девочка Из-под солнца взглянуть на меня. 1964

«Я мальчик. Мне двенадцать лет…»

Я мальчик. Мне двенадцать лет. Кораблик мой плывет по луже. И ничего на свете нет Синей ее и глубже. Мне неудобно. Я большой. А вот играю, как ребенок. Плыви, плыви, кораблик мой. Твой белый парус тонок. Твои просторы глубоки. Ты уплывешь средь синих гребней За голубые лопухи, За горизонт волшебный… Я взрослый. Мне под тридцать пять. Я распрямляюсь. И ложится У ног моих морская гладь, Где альбатрос кружится. «Пора домой», — ты шепчешь мне. А я — как маленький обманщик. Там белый парус на волне. Мне тридцать пять. Я мальчик. Конечно, мы пойдем домой, Но пенный след… Но мачта в скрепах… Плыви, плыви, кораблик мой, Твой белый парус крепок! 1963

«Время движется, трудится маятник…»

Время движется, трудится маятник, Как рабочий, как молот его… Заказал бы я сам себе памятник, Чтобы не мучить потом никого. Время движется, серп его трудится, Травокосит как надо коса. Я уверен — мечта моя сбудется, Будет утро и будет роса. Очевидно, у нашего племени Молодой всесоюзной крови Впереди еще множество времени, Только делай и только живи. Так и делаем. Мается маятник. Молот бьет, и работает серп. Заказал бы я сам себе памятник, Да надеюсь на общий. На герб. 1963

Пруды

Одни, играючи в наивность, Стоят за кошек иль собак. А я люблю любую живность, Вплоть до лягушек и до жаб. Когда в деревне, отсудачив, Замрет изба в туманный час, Вздымают хоры лягушачьи Свои симфонии у нас. Там изумляются солисты Голосовой своей игре. Там, между лилий, неречисты, Воркуют жабушки в икре. А как возьмутся сразу вместе Во славу тины и прудов, Петух, затихший на насесте, И тот соперничать готов. Ему мерещится, что, хмуры, Забыв и двор и бережок, Уже помаргивают куры: Склоняй, мол, Петя, гребешок. Но куры спят. А я не сплю. Я очень музыку люблю. А рокот, цокот, гогот, пыл Летят над вешними садами, Над ивами и над прудами, Ликуя до потери сил. Да что там! Даже соловей Вам подтвердит тепло и гневно: В Тверской губернии моей Что ни лягушка — то царевна. 1965

Паром

…Грустно было мне Покидать обветренные стены Домика на правой стороне. Полз паром. На нем мерцало сено. И платки помахивали мне. Розовые, белые, шумя, Ссорясь меж собой, крича, как чайки. То с базара ехали хозяйки. Мужики их слушали. Дымя. Грустно было мне, Что под этой синью беспощадно Я сидел безбабий, безлошадный, Необобществленный. В стороне. Здесь провел я лето. Эти стены, Этих жар и ливней перемены, Этот говор акающий наш, Этот — в волнах — окающий говор, Эта дружба выгонов и горок… Ах, идет, идет паромщик наш. Выпиваем с ним по чашке чаю. Отвечаю: «Что ж, ну поскучаю… Вновь приеду, ежели смогу». Говорю с неведомым зазнайством: «Может, сам… обзаведусь хозяйством». Кланяюсь ромашке, иван-чаю, Как иду к воде, не замечаю. Что-то там, на левом берегу? 1966

«Весь в перьях сад, весь в белых перьях сад…»

Ночевала тучка…

Лермонтов

Весь в перьях сад, весь в белых перьях сад. Бери перо любое наугад. Большие дети неба и земли, Здесь ночевали, спали журавли. Остался пух. Остались перья те, Что на земле видны и в темноте. Да этот пруд в заброшенном саду. Что лишь у птиц и неба на виду. Весь в перьях сад, весь в белых перьях сад. Возьму перо любое наугад. И напишу о маленьких синицах И о больших взметающихся птицах. И напишу, что сад синицу в руки Взял, с журавлями белыми в разлуке. Листвой сухой, седой расхлопотался. Красавицей своей залюбовался. Весь в перьях сад, весь в белых перьях сад, И пруд, и вся прорешливость оград. Он не шепнет, как кто-то там иль сям, Что журавли завидуют гусям. Он знает сам, что каплями зари В нем замелькают скоро снегири, Что в ноябре в нем хрупко и светло, От перистого инея бело… 1965

Велосипед

Дом в три окна. Отцовское наследство. Где сто семейных фото в уголке, Где, как конверт с большим письмом из детства, Бумажный змей лежит на чердаке. Там то и дело раздавалось: — Спорим! — Там не один был марш веселый спет. А в полутемном узком коридоре Я вдруг увидел свой велосипед. Сказала мать: — Приедет брат, чем свет Опять начнется бешеная гонка. Куда-то ездит. Думаю, девчонка, — А я смотрел на свой велосипед. Он на крюке, еще отцом забитом, Висел в тени, вдали от света дня. И чем-то юным вдруг, полузабытым, Полусмешным, пахнуло на меня. …Я в ту весну сдавал на твердых тройках. Стихи забросил. Все отлично шло. Я отвечал уверенно и бойко, А на немецком мне не повезло. А лето было жаркое на диво. Сгоняло город к озеру оно. Июнь то раскачает нашу иву, То воробьем присядет на окно. То шапки одуванчиков пушистых, Пустив на ветер вдоль по городьбе, На книжный лист десант парашютистов Забросит, чтоб напомнить о себе. И я однажды, плюнув на экзамен, Под окрик мамин выбежал во двор. Но, как споткнувшись, у калитки замер И потерял спокойствие с тех пор. Вернулся в дом, а сердце следом, следом За ней, за ней. Учебник я листал. А в мыслях шел. И вот с велосипедом На улице одной бывать я стал. Так разгонял я свой велосипед, Чтоб, чуть явлюсь в тени ее квартала, Она меня лихого увидала И поразилась. Ну, а если нет, То чтоб на всем разгоне этом скором В одно сливались щели меж досок И сквозь волну летящего забора Ее в саду я вдруг увидеть мог. И удавалось. Ветки задевая Пахучих, жарких лип. Глаза кося, Вдруг ухватить, как средь цветного рая Она идет, сама цветная вся. Тот сарафан горел, мелькал в метели Цветов, кустов, сиреней. В высоту, Взлетал гамак, с ног тапочки летели, И платье трепетало на свету. Она жила, меня не замечая, В тени читала. Может быть, стихи. А я носился рядом, кур пугая И загоняя кошек в лопухи. И вот отец ее, не ради шутки, Сказал однажды дочери: — Заметь, В глазах мелькает что-то третьи сутки, Лишь на ограду стоит поглядеть! Что там за парень на велосипеде Как угорелый мечется с утра. Да вот смотри, опять он мимо едет. Взгляни, Людмила. Выйди со двора. Я разговора этого не слышал. А просто так — представил без труда, Затем что вдруг она, и верно, вышла, Не собираясь вроде никуда. На вид — от дел оторванная важных, Она стояла, ветку шевеля, А я летел навстречу ей отважно, В бока уперши руки, без руля. Велосипед тропинкой шел послушно, С пути прямого не сбивался он. А я смотрел на крыши равнодушно, В успехе абсолютно убежден. Но очень резко хлопнула калитка. И, задержавшись около ствола, Увидел я: меж клумб шагая прытко, Она к террасе без оглядки шла. Отцу сказала что-то. И сиренью Пошла к скамье, где бились книг листки, Пожав плечами, и с таким презреньем, Что я за руль схватился от тоски. …А их забор ломился от сиреней Крутых, как кипень, бивших через край, И так манил к себе их дух весенний, Что лучше, друг, о том не вспоминай. И по ночам забор мне этот снился, Своей душил сиренью среди тьмы, Светился мрак. Я на седло садился. Она на раму. И летели мы. Неслись по тропкам, улицам, полянам, Шуршали шины, что-то нам шепча. И мне кружило голову дурманом Тепло от загорелого плеча. И завитки волос ее так нежно Моей щеки касались на ходу, Что просыпался сразу я… Конечно, То было только сном, мне на беду. …С тех пор какой прошел июнь, июль… Мой старый друг покрыт домашней пылью. Стою, смотрю на спицы, и на крылья, И на рогами вывернутый руль. Его мой брат, мальчишка, потревожит. Как я, вихраст и, видно, больше смел. Пусть он ему, веселому, поможет, В чем мне помочь когда-то не сумел.

Камень

Владения камня. Бесплодная тяжба гранита С корнями деревьев. Завидная близость зенита. Молчание скал. Неожиданный грохот потока. Обвала оскал И орел. Он высоко, высоко… Он точкою черной. Он не жил ни в прахе, ни в страхе. Парит отвлеченно, Задумавшись о черепахе. И в облаке тает… А облако тенью свободной Ложится на камень, Возвышенный и старомодный. Над лапами сосен, Над острыми шапками елей Он глыбы возносит, Обдутые сонмом метелей. Он полон достоинства. Он еще, видимо, в силе. Как чуждое воинство, Сосны его окружили. Их строй поднимается, Ветви неся, как пищали. И вдруг открывается Древняя область печали: Обломок вершины, Развалины выступов горных, Лежат, как руины Акрополей, некогда гордых. Цветами обвиты Кладбищенские перекрестки — Надгробные плиты И мемориальные доски. Как мы тесаками, Обвалы и ливни когда-то На них высекали Свои поминанья и даты. Здесь копья скрестили Часы синевы и ненастий Над гибелью стилей, Над прахом великих династий. Свои поколенья Обрывов и ветров гудящих. Свое исчисленье И дней и времен проходящих.