Снега метельные

Щеголихин Иван Павлович

Митрофан Семенович намеренно помедлил в другой комнате и, слушая, как чаще забилось сердце, вышел на зов. Миша, щеголеватый, как всегда опрятный, не поздо­ровался первым.

«Тебе бы на загонке потеть, а не начальство катать. Не шофер, а, честное слово, водитель»,— хотел заметить в отместку Ткач, но раздумал и сердито, начальственно спросил:

— Чего тебе?

— Вас товарищ Николаев ждет в машине. Просит проехаться.

«Прое-ехаться»,— мрачновато усмехнулся Ткач.

— Скажи ему, сейчас я.

И указал

шоферу подбородком на дверь, продолжая безрассудно на него злиться: «Не водитель, прости госпо­ди, а возитель».

Закрылась дверь за валенками парня, и Ткач вздох­нул: «Всё-ё». Всё! Конец всему. Не было ничего, нет и не будет...

Самое емкое для такого случая слово, самое подхо­дящее — всё! Вспомнилась некстати или, наоборот, в самый раз, какая-то кинокартина про торгашей, дурац­кая длинноносая морда жулика, получившего повестку и собирающего в чемоданчик полотенце, мыло, зубной порошок...

Он разворошил на вешалке одежду, откинул дожде­вик и новое добротное пальто с каракулем, только вчера поднятое женой из сундука, еще с запахом нафталина, надел потрепанный полушубок, криво нахлобучил шапку. Прежде подтянутый, любивший пофорсить даже, сейчас он бессознательно или, опять-таки наоборот,— сознатель­но, напяливал, что похуже и чуял в этом маскараде вы­ражение страха перед Николаевым. И еще смутную надежду на жалость к себе, на какое-то сострадание хотя бы за непривычный такой вид.

Против дома на дороге стояла «Победа». Уже смеркалось, и было непривычно белым-бело — снег выпал позавчера. Первый снег...

На переднем сиденье темнели два силуэта. Значит, никого больше не прихватил с собой Николаев, один приехал суд вершить.

— Здравствуйте, Юрий Иванович,— сказал бодрясь Ткач и распахнул дверцу.

— Здравствуйте,— не оборачиваясь, ответил секре­тарь райкома.

А раньше протягивал руку первым и радовался Ткачу, как отцу родному, сейчас же сидел не шевелясь, в боль­шой пушистой шапке, в мохнатой дохе, массивный, как будто тяжелый от недобрых чувств.

— Куда прикажете?— спросил вдруг Миша, обора­чиваясь к Ткачу.

— Как куда?..— растерялся Митрофан Семенович.— Сами подняли человека, на ночь глядя...

— Поедем туда, где пропал хлеб,— сказал Николаев и резко обернулся.— Сколько?

В неполной темноте глаза его сверкнули немилости­во..

— Да там, Юрий Иванович... говорят больше. Ткач завсегда для других бревно в глазу,— деланно усмехнул­ся Митрофан Семенович.— Им только дай...

— Поехали!— перебил Николаев и отвернулся.

— Куда ехать?— повторил Миша, по­вернув ухо к Митрофану Семеновичу и продолжая косить глаза на дорогу.

— Прямо,— отозвался Ткач, откинулся на сиденье и густо засопел. «Угодник, официант, а тоже из себя меч правосудия строит...» Помолчал, но долго терпеть не смог:— Значит, гроза бьет по высокому дереву, Юрий Иванович?

Николаев не ответил.

—

Так оно выходит,— с надеждой хоть на какой-то разговор продолжал Митрофан Семенович.

Ехали молча. Хотелось Ткачу отъехать как можно дальше, чтобы Николаев не подумал, что оставили клин под самым носом. Немеряны земли у совхоза, может, и недоглядели где-нибудь в закутке, чем черт не шутит... Мысль глупая, но все равно хотелось отъехать подальше.

Доехали нежелательно быстро. Ткач первым заметил синеватую, едва заметную тень, откуда начиналась поло­са заснеженной пшеницы.

— Здесь! – сказал он бодро и громко.

Миша слегка притормозил, посмотрел вопросительно на Николаева, но тот кивком велел ехать дальше. Ткач вспотел, снял шапку, вытер рукавом полушубка взмок­ший лоб.

— Здесь, говорю,— повторил он глухо, не узнавая своего голоса.

— Дальше!— гневно сказал Николаев.

Тянулось и тянулось погибшее, неубранное, сникшее под снегом поле как бы в тяжелой укоризне. Миша вел машину медленно, очень медленно. Для чего? Ждал с минуты на минуту приказания остановиться или медлен­но терзал душу Ткача? И не мог сейчас Митрофан Семе­нович приказывать на своем поле. Теперь это было преданное им поле.

— Стой!— резко, громко велел Николаев и сильно, рывком толкнул дверцу.

Следом за ним вылез, кряхтя и чувствуя себя старым и дряхлым, сам Митрофан Семенович. Остановился, суту­лясь, потупясь, невольно, необоримо стремясь показать, как он стар и как немощен.

— Значит, район наш вышел на первое место,— очень тихо начал секретарь райкома, так ненормально, непо­добающе тихо, что у Митрофана Семеновича заныли сжатые челюсти.— Об этом уже известно всей республи­ке. Честь нам и слава.

Он говорил простые, известные слова, повторял, в сущности, но казалось сейчас, подбирал он их с му­чительным умственным напряжением и именно обыден­ностью этих слов хотел подчеркнуть, что ли, момент.

— Выполнили и перевыполнили,— сказал Николаев громче, наращивая злость в голосе.

В короткой дохе секретарь райкома был похож на тонконогого медведя. Носил боты «прощай молодость», не признавал сапог и валенок. Стиляга... Обо всем этом робко, бесчувственно, просто так думал сейчас Ткач.

— Ордена скоро придут!— выкрикнул вдруг Никола­ев жарко.— Ткачу — за перевыполнение, а мне — за вос­питание таких вот дос-той-ных кадров! А это как назы­вается?!— Николаев вскинул прямую руку над снежным полем, подался вперед, застыл.— Как называется, я вас спрашиваю?!

Ткач переступил с ноги на ногу. Ничего не ответил, да и что ответишь сейчас, какими словами?

— Капиталисты топят пшеницу в океане, чтобы она людям не досталась. Ты утопил хлеб в снегу! Пустил чёр­ту под хвост труд своих же, совхозных людей, с которыми вместе живешь, ешь, пьешь! Славы захотел?! Сколько?!