Снега метельные

Щеголихин Иван Павлович

Однако очень скоро Ирину стал оскорблять тот факт, что они не пошли в загс. «В чем тут дело?— недоумевала она.—Ведь я не признаю этой казенщины, этой формаль­ности, но почему это меня задевает?!»

Если бы он теперь предложил пойти зарегистриро­ваться, она наверняка отказалась бы. Но сам отказ до­ставил бы ей удовлетворение и, наверное, принес бы спокойствие. Но Беспалов не предлагал. Любитель по­рядка в мелочах, он забывал о вещах более важных.

Она перестала ходить на лекции по анатомии. Теперь ей казалось, что он играет за кафедрой, как плохой ак­тер. А эти простаки, наивные дети, в сущности, все еще слушают его с раскрытым ртом. Неужели и она была такой же дурой, как все?

Когда

она возвращалась из института, он, не стыдясь перетряхивал ее сумку, просматривал все подозрительные бумажки. А на ее возмущение не обращал внимания, доказывая, что в каждой семье должно быть доверие друг к другу. «А доверие, дорогая, зиждется на про­верке».

«Череполог»,— с презрением думала Ирина. Она уже знала, что с помощью своей уникальной коллекции он собирался сделать переворот в антропологии, но во­время спохватился и защитил кандидатскую по вариаци­ям бронхов в детском возрасте. Не один раз приходил на память и тот день, когда она несла из аудитории банку с заспиртованным сердцем; теперь она не могла изба­виться от ощущения, что в груди ее мужа такое же непо­движное, синюшное сердце.

Никогда бы не подумала Ирина, что ей полезут в го­лову пошлые мысли о пропавшей молодости. Студенты стали ее сторониться, кое-кто откровенно называл ее карьеристкой, и никто на курсе не увидел ничего хоро­шего, ничего завидного в ее замужестве.

Они расстались. Кажется, оба с чувством облегче­ния. Хотя у Ирины была тяжесть не только на душе — пришлось сделать аборт, тайком, второпях, на квартире у старой акушерки. Тошнотворно пахло хлорамином, дверь и окна плотно застилали толстые, непроницаемые одеяла, и старая абортмахерша просила не орать, иначе их накроют. Ирина заплатила четыреста рублей, потом месяц пролежала в гинекологическом отделении, и весь институт узнал, что попала она туда после криминально­го аборта. Выздоравливала она вяло и без всякого же­лания.

В институт Ирина не вернулась. Мать переживала, плакала, пыталась ее растормошить, оживить, но Ирина замкнулась, как бы спряталась вся в невидимую скорлу­пу. С тупым упрямством она стала раздобывать морфий по аптекам, пока не запаслась дозой, способной умерт­вить троих. Запаслась и вздохнула с облегчением, будто уже покончила с собой. Снова увидела солнце, травку у канав, людские толпы на улицах, услышала птичий гомон на тополях.

И снова стала ждать счастья. Нередко, по инерции прежней жизни ей вспоминались афоризмы Беспалова, которые он так любил произносить к месту и не к месту. Когда-то давным-давно, в далекой древности, не было на земле мужчин и женщин, а жили просто люди, спокойно жили, без любви и страданий. Но чем-то страшно разгне­вали бога, он взял карающий меч и разрубил каждого из людей на две половины: мужчину и женщину. Все они перемешались, и теперь мучаются до той поры, пока каж­дый не найдет свою половину.

Наивная премудрость мало утешала Ирину, но тем не менее она стала надеяться, что ее заветная половинка где-то бродит по белу свету, также страдает и, наверное, так же вот, как она, ошибается, принимая чужую за свою...

Она поступила сестрой в хирургическое отделение и стала искать утешения в работе. Повседневные больнич­ные заботы, тревоги отвлекали ее от тягостных мыслей, прошлое постепенно стиралось в памяти. Желание нра­виться, быть в центре внимания восстанавливалось, как восстанавливается здоровье после долгой болезни. Ири­не снова захотелось видеть подтверждения тому, что она и мила, и добра, и красива. Ей по душе пришлась рабо­та в хирургическом отделении, нравились хирурги, народ резкий, грубоватый, прямодушный.

Грачева она выделила среди других не сразу, понача­лу, пожалуй, даже не заметила его. Но больные чаще других упоминали

именно Леонида Петровича, стара­лись попасть к нему и на операцию, и на консультацию. А у него ни роста, ни голоса, ни характера, как показалось Ирине на первый взгляд. Самая заурядная внеш­ность. Но что странно — он не здоровался с ней. Прохо­дил мимо нее, как мимо столба, иногда взглянет мимо­летно, а чаще и не заметит. Казалось бы, и ей следует ответить тем же, не замечать — и крышка, но ему это удавалось, а ей нет. Даже высшее учебное заведение не научило его обходительности. Впрочем, как заметила Ирина, с другими-то он раскланивался и весьма учтиво, даже с санитарками. В один прекрасный день она сама громко, с вызовом поздоровалась с ним, он это принял как должное, вежливо ответил, а на другой день снова прошел мимо Ирины, как проходил мимо колонн в подъезде.

«Ну и черт с тобой,— решила Ирина.— Вахлак!»

Она знала, что недобрая молва о ее скоротечном за­мужестве докатилась и сюда, но не слишком-то сокруша­лась. На сплетни она не обращала внимания. Но Грачев, тем не менее, оскорблял ее своим, мягко говоря, равноду­шием, и когда она слышала какую-нибудь похвалу в его адрес, то многозначительно поджимала губы, будто что-то нехорошее о нем знает, дескать, не особенно-то востор­гайтесь.

А знала она совсем немного — оперирует отлично, работает не щадя себя, живет вдвоем с трехлетним сы­ном, жена умерла в родах.

По утрам, едва переступив порог, она против своей воли ждала появления Грачева. Стала удивляться — по­чему это она раньше считала его безликим? Наоборот же, он совершенно особенный. Серые задумчивые глаза, хрящеватый тонкий нос, круто изломанные решительные, как думалось Ирине, губы. Он входит в ординаторскую легко, бесшумно, как ходят люди физически сильные, и вместе с тем неторопливо, никогда не суетился. Рукава халата закатаны, голые руки за поясом. Когда он оперировал, не слышно было командных окриков, и даже эта его собран­ность, его пренебрежение почти узаконенной манерой грубить за операционным столом раздражали Ирину. Она тосковала, не находя в нем ничего предосудительного. Единственная нелепость в его поведении — не замечает ее. И живет такой спокойный, сильный, славный, будто в упрек ей.

Может, он до сих пор любит свою покойную жену и не смотрит на других женщин?

Она стала замечать, что слишком часто вздыхает. Просто так, ни с того ни с сего. Наберет в шприц пени­циллин — и вздохнет, будто с плеч гору свалила. Сдела­ет укол — и вздохнет. Разнесет по палатам лекарства, выйдет в пустой коридор — и снова вздохнет. Сколько раз давала себе слово следить за собой, пресекать вздохи — и забывала.

Однажды поступил в больницу срочный вызов. В от­даленный поселок просили хирурга вместе с операцион­ной сестрой. Ирина надеялась, что направят Грачева, ждала молитвенно, с трепетом. Так и вышло. Ирина по­бежала к главному врачу.

— У меня в том поселке тетя родная. Пять лет не ви­делись. Разрешите мне полететь.

Сестры в такие рейсы соглашались неохотно, и по­тому главный врач тут же дал разрешение.

Грачев первым взобрался в самолет, обернулся и про­тянул руку Ирине. Ирина ухватилась, чувствуя, что крас­неет, сердце так и колотится. « Да что это со мной!»— по­думала она, чуть не плача.

Шел пятьдесят четвертый год. Кончался март, опада­ли сугробы, с полей сходил серый тяжелый снег, и весен­ние ветры разгоняли остатки влажной стужи. Всюду го­ворили и писали о целине, и поселковый фельдшер, встретивший самолет, чуть не с первых слов сообщил, что уезжает на Алтай, а тут вот такой сложный случай. Мо­лодой, очень самоуверенный, он, должно быть, пользо­вался в поселке авторитетом врача, и ему было досадно, что пришлось обратиться к помощи санитарной авиации.