Снега метельные
Шрифт:
Приступили к операции. Ирина следила за руками хирурга, за его бровями, нависающими над маской, за морщинками на лбу, которые постоянно двигались, как рябь на озерной глади, то появлялись, то пропадали. Она радовалась тому, что стоит рядом с ним, слышит его дыхание и даже легкий запах табака. «Это еще не все,— думала она в радостном предчувствии.— Вот кончится операция, и мы вместе будем ужинать. Нас куда-нибудь поведут, усадят за один стол...»
Она часто спрашивала, беспокоясь:
— Нашли отросток?— и через минуту снова:—Ну как, Леонид Петрович?..
Сама себя не узнавала, такая ласковая, заботливая. «Я хорошая, я внимательная,— думала она о себе, как о маленькой.— Ну, посмотри на меня, посмотри, увидишь, какая я хорошая...»
Грачев молчал, пока искал отросток, не выразил особой радости, когда нашел, а искал долго и не без труда — лоб вспотел.
— Зажим... Тампон... Кисетный шов,— говорил он ровным голосом.
Не поднимая глаз, он ждал появления ее руки, брал цепким движением, сразу, не плавая пальцами по воздуху.
«Хоть бы посмотрел, спасибо сказал...»—думала она.
В операционную заглянул пилот, закутанный с головы до пят в белое.
— Я полечу!— басом сказал он.— Погода. А завтра вернусь за вами. Как?
— Через полчаса вместе полетим,— ответил Грачев, не оборачиваясь.
— А больную бросим на произвол судьбы?— тотчас сказала Ирина, будто она тут главная и вся ответственность лежит на ней.
Хирург не ответил. Сразу наплыла обида. Только сейчас она впервые за сегодня вздохнула.
— Шёлк...— услышала она и рассеянно подала иглодержатель.
—Шёлк,— чуть громче повторил Грачев и вернул ей инструмент.
— Надо шёлк, а вы кетгут подаете!— ворчливо сказал фельдшер.
Ирина стиснула зубы, наотмашь швырнула иглодержатель под ноги и бросилась из операционной, разрывая тесемки халата.
Когда Грачев вместе с фельдшером вошли в приемный покой, Ирина сидела у стола, отвернувшись к окну, напряженно прямая, окаменевшая. Где-то за стеной, может быть, в палате лилась едва слышная грустная мелодия. Ирина ждала гнева Грачева и готова была спокойно, смиренно с ним согласиться. За неслыханное поведение во время операции (сказать точнее, в самом конце операции) такую сестру полагалось по меньшей мере уволить. Так пусть он увидит, как легко она расстанется с больницей, с работой, как ничто ей не дорого, и она не трусиха. Но она не намерена дальше терпеть его издевательского, умышленного пренебрежения к ней! Она человек, а не букашка.
Под тихую грустную музыку хотелось чувствовать себя самой разнесчастной на земле. Что оставалось бы людям в горе, если бы не было музыки?..
Фельдшер глянул на нее враждебно, но и с опаской — неизвестно, что еще может выкинуть эта медсестра с хулиганскими замашками. Как она не додумалась еще швырнуть инструментом в хирурга.
— Принесите, пожалуйста, историю болезни,— попросил Грачев фельдшера и сел напротив Ирины. Столик был крохотный, они оказались совсем рядом, голова к голове.
— Прошло?— негромко спросил хирург.
Она рывком обернулась — Грачев рассматривал кончики своих пальцев, бурых от йода. Губы его, как
«Он торжествует, ждет, что зарыдаю сейчас от стыда и отчаяния!»
— Чему вы улыбаетесь?— прищурившись, еле слышно спросила Ирина.— Как сатана.
— Сатана?— удивился он и неожиданно рассмеялся. Ирина вскочила, загремев стулом, отпрянула к стене.
— Не-на-ви-жу!— по слогам выговорила она. Лицо ее побелело, ноздри дрожали.— Ненавижу вас!
Грачев растерянно выпрямился, взглянул на нее, увидел ее ненавидящие и страдающие глаза, лицо как перед обмороком,— и, наверное, все понял...
От шума проснулся пилот, спавший тут же на клеенчатой кушетке, и начал тереть щеку. Вошел фельдшер.
Ирина не замечала ни того, ни другого, с открытой яростью ждала, что скажет хирург.
Грачев взял из рук фельдшера историю болезни и начал писать. Перо посвистывало в полной тишине.
Ирина вышла на улицу, не надев пальто. Ее охватила студеная свежесть вечернего воздуха, напитанного влажными запахами весны, земли, холодного простора. Продрогнув на ветру, она успокоилась, вернулась в операционную и стала неторопливо собирать инструменты,— блестящие, чистенькие расширители, пеаны, кохеры.
Обратно летели в полном молчании. Почему-то обоим было одинаково грустно.
Она приготовилась к тому, что назавтра ее вызовет главный врач и, как минимум, объявит выговор или предложит подать заявление. Тем лучше, с глаз долой — из сердца вон. Но главный врач ее не вызывал, а утром встретил ее в коридоре Грачев и сказал неожиданно виновато:
— Я чем-то вас обидел? Я этого не хотел, извините, ради Бога. Может, вы меня не так поняли?..
Ирина едва-едва удержалась, чтобы не сказать: «Нет, это вы меня совсем не понимаете. Оттого и обидно».
Теперь он стал здороваться с ней, но этого ей уже казалось мало, она только вздыхать стала чаще. И чего-то все ждала, ждала, и верила, что дождется.
Тридцатого апреля на квартире у главврача устроили вечер: встречали Первомай и провожали на целину трех сотрудников больницы. Среди отъезжающих был и Грачев. «Вот и настал момент»,— решила Ирина. За столом она села рядом с Грачевым, а когда выпили за здоровье, успех и счастье новых целинников и включили радиолу, пригласила Грачева на танец. Танцевал он плохо, но ее предложение принял — была не была! Она никого не замечала, ей казалось, что они вдвоем в каком-то пустынном зале, хотя в квартире было тесно и людно.
— Долго вы еще здесь пробудете?— нетерпеливо спросила она.
— Да нет... Пора домой. Сашка ждет,— ответил он сбивчиво.
«Все еще ничего не понимает, не подозревает,— отметила Ирина.— Но скоро поймет, скоро!»
Смолкла радиола, и Грачев стал прощаться. Старушка санитарка из операционной прослезилась, запричитала:
— Ой, сыночек ты наш, да куда же ты едешь! Да еще с малюткой, с дитём малым.
Ирина первой вышла из дома, притаилась в тени тополя па той стороне улицы. Вскоре все толпой вышли провожать Грачева.