Снега метельные

Щеголихин Иван Павлович

— Снег надо,— сказала апай.— Сишась.— Она наки­нула на себя теплую шаль.— Шюлки тяни, джигит, шюлки.

— Капрон, фасон,— ворчливо проговорил Хлынов, не зная, с какого боку к ее чулкам подступиться.— Не могли что-нибудь потеплее надеть.

Через минуту вернулась хозяйка, неся за ручки цин­ковый таз со снегом, поставила его возле ног Ирины, осудительно покачала головой.

— Ой-бой, нельзя без штанов буран ходить.— Тро­нула Хлынова за плечо.— Работать надо!— И круговым движением потерла свою коленку.

Хлынов сгреб в пригоршни комья снега и,

словно мыльной пеной, начал тереть ноги Ирины, приговаривая: «Потерпите, потерпите, сейчас пройдет».

— Овца забрал, деньги давал. «Никому не говори! Смех будет!»— продолжала свой рассказ апай.— Смех есть — хорошо, долго скакать будешь. Смеха нет — пло­хо, помирать скоро.

Она стала доставать посуду, выставила на столик бе­лые пиалушки, бросила горсть комкового сахара на се­редину.

Хлынов тер, старался, сидя перед Ириной на корточ­ках.

— Может быть, лучше спиртом?— сказала она.— Возьмите вон там, в сумке.

— Ну, хоть чуть-чуть легче?— спросил Хлынов серди­то, будто Ирина провинилась.

— Чуть-чуть... Спасибо.

Хлынов быстро пригнулся и рывком поцеловал ее ко­лено, одно и другое. Ирина обеими руками оттолкнула его, и Хлынов плюхнулся, сел на пол.

— Ну и дура,— решил Хлынов, усаживаясь на кош­ме поудобней.— Ее лечишь всеми способами, а она...

— Видала я таких лекарей!

Хлынов достал из пиджака черную коробку с зеле­ной каймой —«Герцеговина флор», раскрыл ее на ладо­ни, не спеша выкатил папиросу.

— Если говорить честно, я такого случая давно ждал. Пусть занесет бураном всё! Всю землю. Непролазным. Не погода, а мечта моя.— Он подул в мундштук папи­росы.

— Я так и знала!—фыркнула Ирина.— Ты нарочно заблудился, застрял.

— Нет! Я ехал как надо! Но Бога молил, что было то было.— Он похлопал себя по карманам, ища спички.— Я тебя давно жду, Ирина Михайловна. Я каждый твой шаг знаю, каждый!

— Подай, пожалуйста, сумку!— приказала она. Хлынов, не спеша, поднялся, с притворной опаской, двумя пальцами потянул санитарную сумку за ремень, поднял ее выше головы, попытался расстегнуть.

— Я сама!

Она протянула руку, но Хлынов, как фокусник, ловко обвел ее руку и положил сумку рядом с ней на одеяла. Закурил и вышел за дверь.

— Надеюсь, вернешься с трактором,— бросила ему вслед Ирина.

— Зачем буран ехать?— сокрушенно проговорила апай.— Ночь. Апасна. Мой старик ушел буран,— она махнула рукой.— Не пришел. Прошлый год... Отара за­мерз, старик замерз. Са-апсем! А тут — баба москов­ский!— буран идет.

— Роды принимали, апай. Двойняшки родились.

— Оу, дай Бог! Кто отец?

— Курман Рахметов. В совхозе Фрунзе... Наверное, самые первые младенцы на целине, апай... А до Камышного далеко от вас?

Хозяйка покачала головой.

— Не пройдешь Камышный. Ношевай здесь. Я — зер­но охранять.— Она снова махнула коротким живым дви­жением в сторону улицы.— Если ты разрешаешь.

— Сейчас, ночью?

Апай кивнула с улыбкой спокойной и ласковой. Ири­на, похоже, ей понравилась.

— Надо,— пояснила она.— Зарплата идет. Садись чай

шымыз. Сахар есть, баурсак есть, айда!

Ирина натянула чулки, сунула ноги в валенки.

— Позвать его надо, наверное,— Ирина кивнула на дверь.— Без шапки ушел.

— Парень крепкий, джигит, куда денется. – Хозяйка бросила к столу для Ирины три толстых по­душки.

— Садись, ложись, как хочешь.

Ирина поудобней устроилась возле столика, осторож­но натянула на колени юбку.

— Болит нога?— участливо спросила апай.— Тебе самогонка жуз грамм — самый раз. Давай? Русский со­седка есть.

— Нет, нет, спасибо, апай...— рассеянно ответила Ирина, вновь наливаясь обидой на мужа. «Послал... Че­ловека спасать, как же!.. А жена, значит, не человек. Же­на — друг человека».

Вернулся Хлынов, явно продрогший, но без всяких таких ужимок. Ирина отметила и то, что он не стал здесь курить, вышел, и то, что вернулся с мороза, не приплясывая и не потирая рук, как клоун.

— Садись чай пить, джигит,— весело позвала апай.— Работал много. Двойняшка рожал!

«Какая она бедовая, веселая, неунывающая,— отме­тила про себя Ирина.— Что-то в ней вечное, несокруши­мое, неистребимое, как сама жизнь. А ведь немало пере­несла, мужа потеряла, одна-одинёшенька...»

Апай мягко, ловко, без суеты, без лишних движений присела возле самовара, прямая, сухонькая, разлила чай в пиалы и медленно, ритуально, даже грациозно подала гостям. Затем налила себе, положила в рот крохотный кусочек сахару, отпила глоток с нескрываемым наслаж­дением.

— Весна холо-одный был,— начала она певуче, как начинают сказку.— Приехали мно-ого. Целина давай! Мальшик, девышка, батинки, тупельки.— Она улыбнулась над их неразумностью, городским легкомыслием.— Мё-ёрзлый!— Она страдальчески сморщилась. Живое ее лицо постоянно менялось, словно подкрепляя, дополняя речь.— Палатка ставил, мно-ого. Буран один раз дул — нет палатка! Жа-алко. Как жить? Аул думал, думал, юрта ставил, весь туда ушел, а свой дом отдал.— Она приосанилась и торжественно воскликнула:—Закон такой, гость пришел! Здесь...— обвела рукой комнату,— двасать... жийирма еки, двасать два шалавек жил!— Стала вдруг раскачиваться из стороны в сторону и почти запе­ла.— Потом убо-орка был, пра-аздник был, мальшик, де-вишка мне булка носил, хлеб. Вот такой!— Подняла ру­ку выше самовара и с улыбкой запела, довольно точно воспроизводя мелодию.— «Вот такой вышины, вот та­кой ширины, каравай, каравай, на уборка не зевай».

Ирина слушала ее с восторгом. Хлынов, видимо, тоже. Смотрел в пиалу и только головой крутил.

— Что невеселый, гости? Кушай, пей!— апай легонь­ко поднялась, пошла к занавеске на стене, нагребла в деревянную тарелку румяных баурсаков.

— Товарищ Хлынов,— сказала Ирина.

— Ну?— не очень любезно отозвался Сергей.

— Вы в армии служили?

— Допустим. На флоте, а что?

— А я думала, в авиации.

Хлынов пожал плечами — почему в авиации?

— Хорошо приземляетесь. На пятую точку. Вон там,— Ирина показала пальцем на кошму.