Снежные зимы
Шрифт:
— Нет, я все эти годы чувствовал твой немой укор.
— О, давно уже от него ничего не осталось!
— Мне не легче твое равнодушие. Как будто я не мужчина уже. Не муж…
— О боже. Ты пьян, Иван. И у тебя неспокойно на сердце.
— Никогда у меня не было спокойно на сердце. Ты должна понять. Мне хотелось увидеть, может быть, в последний раз. Не думай ничего дурного, пожалуйста.
— Я не думаю. Я верю тебе.
— Приехал — там Виталия. Я знал ее маленькой. А тут — взрослый человек. Она спросила: кто мой отец? И я сказал. А что я еще мог сказать? Что сказала
— Не знаю. Ты был связан заговором молчания. Но если б я была ее матерью, я сказала бы правду. Давно сказала бы.
— О! Ты думаешь — это легко?
— Нелегко. Но проще. Зачем запутывать узел, и так уже запутанный. Когда-нибудь его все равно придется рубить. А это будет больно. Всем вам. И еще, может быть, кому-нибудь…
— В конце концов, кто имеет право называться ее отцом? Он? Гад этот? Даже если б остался жив? Зверь, который убивал детей? Нет! Я спас ее при рождении. Я носил ее на руках. Два года. Больше. В таких условиях! В лесу. По болотам.
— Я понимаю, Иван. Это нужно Наде. Так ей легче.
— Не думай о ней дурно! — в полный голос сказал Антонюк.
— Тише! Не все спят, — предупредила Ольга Устиновна. Встала и выключила свет. Но горел фонарь на улице, чуть наискосок от окна, и перекошенное, как на абстракционистской картине, отражение лежало на боковой стене, на серванте.
Жена постояла возле двери, будто раздумывая, что делать. Иван Васильевич испугался, что она не вернется, пойдет приткнется где-нибудь на кухне, загроможденной грязной посудой, может быть, будет плакать там. Нет, Ольга вернулась и сразу легла на край дивана, не сбросив халата, от которого пахло кухней. Теперь он сидел, в полумраке вглядываясь в ее лицо.
— Я никогда дурно не думала о ней. Иван. Как ни странно. Я жалела ее. За все в конце концов расплачиваемся мы, женщины. За ваши измены и за ваш героизм. Мне только обидно было, что я услышала правду от Миланы, а не от тебя. Ты открыл полправды, четверть правды. Ты вел себя, как трус, прославленный командир.
— Снова прошу без иронии, Ольга. Я думал, что берегу твой покой. Тебе не так легко жилось, как казалось некоторым.
— Я никогда не жаловалась на свою судьбу. У меня — дети.
Немножко обидел этот материнский эгоизм: у нее дети, а у него, выходит, их нет.
— Я тоже думал о детях. Всегда. Обо всех. Не об одних своих.
— Не нужно таких масштабов, Иван. Будем думать о своих детях. Что ты намерен делать?
— Как что?
— Ну, с дочкой своей.
— Она самостоятельный человек. Учительница. Ей ничего не надо.
— Я не о том. О ее положении в нашей семье.
— Утром я скажу Василю, Ладе, что она их сестра.
Жена схватила его за руки, как бы стремясь удержать от необдуманного поступка, зашептала так же горячо, как шептал он минуту назад:
— Не делай этого, Иван! Зачем? Ей в самом деле ничего не надо. Не двенадцать лет. Даже не семнадцать. В таком возрасте уже не так важно, есть отец или нет его… А как отнесутся к этому наши дети? Василь? Лада? Лада! Хороший свадебный подарок ты ей преподнесешь. А Саша? Что подумает он? Мы же совсем его не знаем. Что он за человек? Мало радости принесло мне это замужество.
«Нет, я не спокоен», — хотел он возразить, но промолчал — не посмел перебивать.
— А теперь преподносишь такой сюрприз. Пригласил на свадьбу…
— Я не приглашал. Она приехала сама. Но я рад, что она приехала и что ей понравилось у нас.
Ольга Устиновна точно задохнулась. По нервной дрожи рук, по выражению лица, что вырисовывалось во мраке на фоне белой подушки, по шевелящимся губам казалось, что она продолжает возбужденно говорить, но долго, может быть целую минуту, он ни слова не услышал, как на киноэкране, когда пропадает звук, — Иван Васильевич понял, как она волнуется. Потом зашептала совсем иначе — умоляюще:
— Иван, у меня нет сил ссориться с тобой, и я не хочу этого. Поздно. Поздно уже. Но я прошу тебя… молю: ничего сейчас не говори. Может быть, как-нибудь потом… И ее попроси. Я имею право на то, чтоб ты выполнил эту просьбу. Я заслужила, Иван. Своим терпением. Своей болью. О, мне и в самом деле нелегко. Но разве я пожаловалась кому-нибудь? Или тебе? Никому. Обещай мне, Иван! Обещай, что ты будешь молчать.
Ольга сжимала его руки и тянула к себе. Показалось, что она хочет поцеловать их, и он отнял руки. Жена почти крикнула в отчаянии:
— Обещай, Иван, я никогда так не просила.
Иван Васильевич молчал. Сперва рассердился, не постигая, что так пугает ее, почему так истерически молит. Потом вспомнил свои грустные мысли за столом перед приходом Виталии и понял жену. И опять почувствовал себя слабым, обессиленным, почувствовал, что теряет самое ценное — твердость, решительность, что такие уступки разрушают его, антонюковский, характер, ослабляют волю. Снова охватили печаль и безразличие. Ко всему.
— Ладно. Я буду молчать, — сказал и упал на подушку, отрезал, чтоб прекратить разговор: — Спать!
Повернулся лицом к стенке. В знак благодарности Ольга Установка тихо погладила его по плечу.
Целый день Виталия и Василь бродили по городу. Виталия, все так же радостно возбужденная, смеялась как девчонка, иной раз без причины, особенно вечером, когда в тесном семейном кругу продолжали праздновать свадьбу. Без танцев, за столом, но с добрыми шутками и остротами. Разошелся молодой муж: имитировал голоса своих командиров и всех смешил. Ивану Васильевичу было не очень весело. Но он старался не отставать от молодежи. А Ольга веселилась, пожалуй, от души — успокоилась мать. Молодежь освободила ее на этот вечер от всех кухонных и домашних забот. Готовили и подавали на стол Лада и Виталия, хотя в отношениях их Иван Васильевич все еще улавливал настороженность, холодок. Удивляла любимица его Лада, которую, казалось, до приезда жениха мало что интересовало, кроме физики. И вдруг такие чисто женские таланты! Но вообще вечер прошел хорошо. С опозданием явились Геннадий и Майя, им позвонили, когда веселье было уже в разгаре. Зять начал подражать привычкам и даже голосу своего шефа. Но Ивана Васильевича это не раздражало — хороший признак! — а лишь забавляло. Он сказал: