Снежные зимы

Шамякин Иван Петрович

Глаза все время были сухие, ни одной слезинки не блеснуло ни при встрече, ни сейчас. Иван Васильевич и после прочтения дневника не поверил в ту беду, которую вбила себе в голову испуганная мать. Не видно, чтоб Виталия трагически относилась к жизни: девушка на все умела взглянуть рассудительно, оптимистически, даже с юмором. Но они во многом виноваты — мать и он. Видно, если назвался отцом, надо было идти дальше — взять на себя определенные обязанности, определенную ответственность. Беды он пока что не предвидел. Однако дневник потряс его. Может быть, потому не приходят слова утешения — не обычные слова, банальные, а такие, каких ждет Надя, веря, что только он один может

их сказать.

Не выдержал Надиного взгляда — опустил голову, стал листать тетрадку, чтоб убедиться, показалось ему или в самом деле Виталия не всегда ставила даты, только в особых случаях. Да, это так. Какие же события она отмечала особо? Сообщение Адели, что Олег целовался с другой. Но ведь это могло быть просто сплетней завистницы. Иван Васильевич искал в тетради другие даты. Ах, вот — после того как побывала у него, у отца. Самые тяжелые страницы. Надя не дождалась его утешений — заговорила сама, стала рассказывать то, что уже рассказала, пока он снимал пальто, только в другой последовательности и с другими подробностями.

— Она спросила, Иван… совсем спокойно… О, если б ты видел, как она спросила! «Это правда?» — и с гадливостью ткнула мне это письмо… Я даже не прочитала… Я увидела фамилию Свояцкого и все поняла. Я ответила: «Это правда. Но ты пойми…» Она закричала: «Не надо мне твоих объяснений! Не надо!» Я заплакала. Вита молчала. Сквозь слезы я прочитала письмо. Иван… Кто его написал? Это не из честности, не для того, чтоб сказать правду. Нет. От злобы. От великой злобы, Иван… Кому мы причинили зло? Почему наша тайна не могла остаться тайной для нее? Она верила, что ты отец. И радовалась… Ты почувствовал, как она радовалась. Ты читал… Как ребенок…

— Я вел себя позорно, когда она приехала. Нельзя останавливаться на полпути.

— Не кори себя, Иван. Виновата я. Надо было сказать ей правду. Давно. Все забывается. Все раны заживают. Ой, нет, Иван, не все заживают. Сколько таких, от которых умирают!

— Надя, пожалуйста, без трагедии. Ничего ведь не случилось. Поживет где-нибудь у подруги, успокоится… и вернется. А если и не вернется, останется работать в другом месте… Не можешь же ты всю жизнь держать ее возле себя?

Надя ничего не ответила на его слова. Помолчала.

— Я вспоминаю, Иван… Я теперь вспоминаю все до мелочей, и многое меня пугает. Не помню, долго ли я плакала. Не помню — не сразу, нет, может быть, через полчаса, а может быть, и через час она вдруг ласково обняла меня. «Успокойся, мама. Я ведь ни в чем тебя не виню. Наверное, другие матери поступали так же. И я, когда стану матерью, возможно, тоже буду такой. Наверное, многое дети не знают о своих отцах». Я ждала, что она начнет расспрашивать о Свояцком. Иван! Я потому и скрывала, что не могу говорить о нем без ужаса, без омерзения. Как он растоптал мою душу. Может быть, это нехорошо, я за это наказана, но только тогда, когда ты сказал, что его нет в живых, я почувствовала себя свободной. Я радовалась… И вот он ожил. Он и мертвый мстит! Кому понадобилось это написать? Зачем? Иван!

— Надя! Пожалуйста, успокойся.

— Ты знаешь, Иван… Потом, поцеловав меня, Вита начала наводить порядок… На столе, на этажерке, в шкафу. Особенно старательно, очень уже старательно переставляла книги, как будто искала нужную ей. Она ведь вообще по характеру беспорядочная, у нее часто книги, вещи валяются где попало. Сперва мне так и показалось, что она ищет какую-то книгу или тетрадь. Я знала, что она ведет дневник, но ни разу не заглянула в него. «Вита, ты ищешь что-нибудь?» — «Нет!» — грубо оборвала. И тогда я испугалась, Иван.

Мне показалось, что она прощается с

книгами. Страшно, Иван, когда человек прощается с вещами. Ты видел когда-нибудь? Я не сводила с нее глаз. Но скоро она бросила перебирать книги. Легла и притворилась, что спит. Никогда не ложилась днем. А потом встала — начала готовиться к урокам. Говорили мы о будничных вещах, как обычно, только меньше… немногословно, не по-женски. И уже вечером, слушая по радио музыку. Вита задумчиво сказала: «Надо обо всем рассказать Лескавцу». Ох, как меня обожгло, Иван! Я даже не подумала, что ей придется пройти еще через это испытание. А она думала, Иван. Выходит: перебирала книжки, лежала — и думала. Я сказала, что пойду сама и все объясню, моя ведь вина, не ее. «Нет! Я сама!» — сурово так крикнула, со злостью. Но глаза загорелись. Мол, хватит, наобъясняли, напутали, теперь я сама буду распутывать, не маленькая. Но мне стало легче после ее выкрика. Правду говорю, Иван. Я верю людям… верила, что поймут… Лескавец, другие… Не себя я оберегала, не за себя боялась. За нее. Ты знаешь. И может быть, даже лучше, что наконец открылась правда. В тот момент, ей-богу же, простила доносчику. Нельзя всю жизнь скрывать тайну, да еще от самого родного человека. Нельзя! А потом Вита спросила, когда его осудили, в каком году, где. Спокойно спросила. Как о чужом. И это меня еще больше успокоило. Правда, вечером опять было напугала. Услышала, что идет этот… Олег Гаврилович, спряталась за занавеску, попросила сказать, что нет дома. Я ведь тогда не знала об этом. — Надя тронула тетрадь, брезгливо поморщилась, сцепила пальцы. — Боже мой! Надо же так, чтоб все навалилось сразу! Я не верила этому человеку, не верила, что он принесет Вите счастье.

Директор и ему не понравился тогда, в декабре, когда они познакомились с ним здесь, но Иван Васильевич старался быть беспристрастным, даже попробовал проникнуться симпатией. Не очень-то приглядно выглядит этот человек и по дневнику девушки, которая всерьез собиралась связать с ним свою жизнь. Но зачем растравлять свежую материнскую рану?

— Адалина… или как ее?.. Могла возвести поклеп.

— Ах, Иван, разве лишь в том беда, что он поцеловал эту раскрашенную куклу или она его… Нет! Эгоист! Себялюбец! Он так и не понял Витиной души. Если б он был другом, к которому можно прийти и все рассказать… Окажись я вот так на распутье, я поехала бы к тебе, Ваня. Несмотря ни на что. А к кому поехала она? К кому, Иван? Я дала телеграммы всем подругам, с которыми она когда-нибудь переписывалась.

— С парторгом… как его?

— Наш? Лескавец.

— Ему она сказала?

— Не знаю.

— Напрасно, Надя. Это же очень важно: как они говорили? Что она сказала? Что ответил он? Отсюда надо начинать…

— Навряд ли говорила с ним Вита. Кто-нибудь знал бы уже… Сам бы он пришел.

— Да как сказать. Судя по Витиным записям. Лескавец не такой простой человек. Я пойду побеседую с ним.

Тогда только Надя вспомнила, что он с дороги.

— Поешь, Иван.

Иван Васильевич шел к конторе совхоза по грязной тропочке за огородами, примерно той же дорогой, по которой когда-то вела его Вита показывать «достопримечательности» Калюжич. Шел, глубоко задумавшись, и не сразу услышал, что его кто-то окликает:

— Товаришок, а товаришок!

Оглянулся. Его догонял старик с вожжами в руках, с топором, засунутым за веревку, подпоясывающую старый, много раз латанный ватник. Подошел, снял облезлый треух, поздоровался, поклонился. Ивана Васильевича даже немножко смутила такая почтительность — старорежимная какая-то. Подумал, что, может быть, дед успел уже «причаститься» с утра.