Сними обувь твою
Шрифт:
– Лицемерка? Не спорю, – как и большинство из нас, я полагаю. Но почему наизнанку?
– Большинство из нас всю жизнь пытается убедить окружающих, что мы умнее или лучше, чем на самом деле, не правда ли? Вы же притворяетесь перед людьми глупой, а перед самой собой – скверной. Кого вы хотите обмануть?
Ангела, ведущего запись ваших грехов? Ничего не выйдет, дорогая: он жил долго, и ему знакомы все эти штучки.
– А может быть, я на самом деле скверная, откуда вы знаете? – спросила Беатриса, глядя ей прямо в лицо. – Что вы, собственно, знаете обо мне?
Насмешливые старые глаза вдруг стали нежными.
– Только то, что вы ужасная дурочка, такая же, как все, и что я вас очень люблю.
– Почему?
Леди Монктон рассмеялась.
– Бог знает. Вы ведь не очень милый человек, если заглянуть поглубже.
Но зато настоящий.
Беатриса стиснула руки.
– Неправда. Я насквозь фальшива. Но я по крайней мере это знаю.
Бесформенная ладонь легла на ее руку.
– Так значит – поэтому. Редко кто из нас умеет это понять. Я не хотела делать вам больно. Вас, Риверсов. страшно тронуть – того и гляди потечет кровь. Девочка моя, ты очень хорошая.
Через мгновение больная с криком схватилась за живот. Ее лицо страшно исказилось.
– Опять начинается! Уходите, пока я еще не начала вопить. Нет, я не хочу, чтобы вы здесь оставались. Пусть у вас сохранится хоть то небольшое уважение, которое, быть может, я вам внушала. Ну, идите, идите и пошлите сюда мою невестку. Она будет уважать меня, как бы я себя ни вела, ибо это ее долг. Фу! Кроме того, она сама орет на весь дом каждый раз, когда рожает, а вы в таких случаях молчите, как мне говорили. Вот, в частности, разница между нами. О господи! Идите же, говорю вам. И прощайте.
После похорон лорд Монктон подошел к Беатрисе.
– Миссис Телфорд, я хочу поблагодарить вас за все, что вы сделали для моей матери.
– Но… я ничего не сделала.
– Вы скрасили ее старость. Она сказала мне это, умирая. Я в долгу перед вами и буду рад, если мне представится случай отблагодарить вас.
– Вы ошибаетесь, – ответила Беатриса дрогнувшим голосом. – Это я в долгу перед ней. Она сказала мне правду.
Его безобразное лицо осветилось чарующей улыбкой.
– Это показывает, какого мнения она была о вас.
Он крепко пожал ей руку и ушел.
Она никогда раньше не чувствовала, кем была для нее эта насмешливая старуха. Теперь, в приливе неожиданного отчаяния, она поняла, что потеряла настоящего друга.
Однажды днем, вскоре после смерти леди Монктон, шум ссоры в передней заставил Беатрису выйти из кабинета. Дик и Бобби, оба красные и заикающиеся от злости, стояли друг против друга. Оба были в такой ярости, что их лица стали безобразными, а голоса визгливыми. В ту минуту, когда она открыла дверь, они начали драться.
– Бобби! Дик! Прекратите немедленно! Мелькающие кулачки опустились, но у нее зазвенело в ушах от двух сердитых голосов.
– Пожалуйста, по очереди. Бобби, пусть Дик расскажет первым. Ну, Дик, только говори спокойно.
Она терпеливо слушала его, иногда задавая вопросы, но сама ничего не говорила, пока он немного не остыл.
– Ну, если ты без спроса взял у Бобби змея, а потом упустил его, по-моему нужно было попросить прощения, а не кричать на него.
– Я нечаянно упустил! Я бы попросил прощения, только он стал на меня кричать. Он первый начал.
– Нет, Дик. Первым начал ты, потому что потерял его змея. Не думаешь ли ты, что тебе следует извиниться перед Бобби? Дик с неохотой извинился.
– Хорошо; а теперь пойди и поищи змея, он мог упасть в поле. И в следующий раз веди себя потише. Помни, что ты старше и должен подавать пример.
Он ушел. Бобби стоял неподвижно, опустив голову, и тихонько плакал.
– Ступай к себе в комнату, Бобби. Мне стыдно за тебя. Я думала, что ты джентльмен.
Она сделала несколько шагов к двери.
Как это было несправедливо! Она не дала ему сказать ни слова и безоговорочно поверила Дику. Дик был виноват гораздо больше, а она наказала Бобби. Она поступила так впервые за все эти годы. Если Бобби обидится, он будет прав. Но нельзя изменять распоряжение. Раз отданное, оно должно быть выполнено. Даже если это оттолкнет…
Она остановилась, судорожно сжав руки.
Бобби перестал плакать. Он медленно подошел к ней, несколько мгновений молча смотрел на нее, потом протянул руку и погладил ее локоть.
– Бедная мамочка.
Ничего больше не сказав, он пошел наверх. Она медленно вернулась в кабинет, села и вдруг отчаянно зарыдала.
Бедный, бедный мальчик! Придет день, и он поймет, каков этот мир. Если бы он умер, не успев потерять веру в людей… Если бы он умер прежде, чем узнал это, и она вместе с ним…
Злобный демон презрения к себе, которого она почти победила, снова вынырнул из прошлого.
"Подлая трусиха! Разве не всем суждено рано или поздно узнать это?
Ладно – скажем, всем, за исключением таких людей, как Генри, которые живут себе тихонечко за чужой счет. Ну а Бобби для начала пусть поймет, что такое ты, и переживет это разочарование. Да, тебя ожидает приятная, спокойная старость, моя милая".
На следующий день она написала Уолтеру о ссоре и о том, как неожиданно принял мальчик ее несправедливость. О буре чувств, которая поднялась в ней после этого, она ничего не написала. Проклятие безмерной материнской любви касается только ее самой, и она сама должна нести эту ношу. Уолтеру хватает и своего горя.
«Кто прекраснее всех птиц?» «Мои дети», – сказала ворона.
Ей не хочется приставать к нему со всякими сентиментальными глупостями, но ей очень нужен его совет. Сказать ли Бобби прямо, что она была неправа?