Сними панцирь!
Шрифт:
— А на верблюжьем молоке можно? — говорит тётя Надя.
— На нём всё можно, — сказала Матвеевна.
Коровье молоко по сравнению с нашим, верблюжьим, оказывается, просто вода.
Витя хотел с собой лошадь взять. Но она по песку не поедет на своих колёсах. Мы на колодец идём, зачем нам лошадь?
У НАШЕГО ДРУГА БАЙРАМЧИКА
Мы идём через пустыню. Мы по барханам идём.
— Как верблюжьи горбы, — говорит тётя Надя.
Тётя Надя думала раньше, что в пустыне один песок. Она так в книжках
— Какое высокое дерево, — говорит тётя Надя. — Что это на нём чёрное? Похоже на черёмуху с ягодами.
Мы с Ариной черёмуху не видали. Может, похоже, а может, нет. Всё равно красиво. Это акация, у неё даже листья есть. Колючки на ней тоже, конечно, есть. Акация сейчас цветёт. Цветы у неё тёмные, прямо чёрные. А тётя Надя думает — ягоды.
— Ягоды на акации не бывают, — говорит Витя. — На акации только бывают плоды.
— Мне у вас учиться и учиться, — смеётся тётя Надя.
Ничего, пусть учится. Мы ей всё покажем. Вот дерево — саксаул, оно тоже у нас растёт.
— Кривое какое, — говорит тётя Надя. — Даже тени нет.
Вот как тётя Надя придумала. Это такой кривой саксаул, что он даже обманул свою тень. Тень всегда прямо падает, а саксаул растёт криво, туда-сюда. И тень не знает, куда ей падать от такого кривого саксаула. Поэтому она вообще не падает. И саксаул один стоит. Хитрый, без тени. Ему тень не нужна, он солнце любит.
— А почему так сиренью пахнет? — говорит тётя Надя.
Мы не знаем почему. Мы сирень вообще-то не нюхали. У нас сирени нет. Мы стали нюхать. Витя в куст астрагала залез, так он нюхает. Арина на четвереньки встала. Я нос кверху поднял и нюхаю.
— Будто в букете сидишь, — говорит тётя Надя.
Она тоже нюхает. Цветок сорвёт — и понюхает. Листок сорвёт — и понюхает. Всё не то. Потом вдруг села, закрыла глаза и говорит:
— Где-то вот здесь…
Мы смотрим, около чего тётя Надя села. Может, мы эту траву даже не знаем, может быть, — новый вид. Надо у тёти Наташи спросить, она посмотрит в гербарий. Но тётя Надя не под новый вид села. Она сидит под кустом.
— Это кандым, — говорю я.
Это кустарник — кандым, он белыми цветочками цветёт. Уже отцвёл. На нём сейчас пушистые шарики висят, как ежата. Мягкие такие! Красные, розовые, всякие. Мы с Ариной эти шарики жуём иногда. От них во рту немножко кисло, сразу пить расхочется.
— Чудесный запах, — говорит тётя Надя.
Как кандым у нас пахнет! Она ничего подобного не встречала. Кандым, конечно, пахнет. Мы только не знали, что он так замечательно пахнет. Теперь будем знать.
Витя разжевал шарик, говорит:
— Ого! Как сиренью пахнет!
— Не может быть, — смеётся тётя Надя. — Что ты говоришь! Кто бы мог подумать?
А ведь сама первая сказала. Взрослые часто так — скажут, забудут, а потом удивляются.
— Самой настоящей сиренью, — говорит Арина.
— Чем же ему пахнуть? — говорю я. — Это кандым!
Мы дальше по барханам идём. Как по горбам.
Тётя Надя ещё много чего не думала. Она не думала, что у нас столько ящериц. И жуков. И разных следов. Она почему-то считала, что увидит безжизненные пески. А кругом жизнь прямо кипит.
Мы с Ариной смотрим кругом. Ничего особенного, конечно, нет. Муравьи куда-то бегут.
Жук-скарабей тащит овечий катышек, сейчас прятать будет. Оса песок роет, и песок у неё летит между ног. Фонтаном. Она так работает. Черепаха лезет задом из норки. Рогатая жужелица дерётся с чёрным жуком. Они так скрипят, будто на них куртки из скриплой кожи. Это они своей скорлупой скрипят. Мы их разняли. Нечего драться.
Ящерица на ветке сидит. Лапки расставила широко и на нас глядит. Думает, что мы мимо пройдём.
Я подкрался и рукой её накрыл.
Ага, попалась! Только что была светлая, а у меня в руках живот сразу стал голубым. Хочет меня испугать. Но я не испугаюсь. У меня папа зоолог. Ящерицы у нас в кухне живут. Я всё про них знаю. Эта ящерица — агама. Она цвет может менять, мне папа показывал. Как ей что не понравится, сразу синеет.
Я показал тёте Наде.
Она пальцем агаму потрогала. Осторожно.
— Не укусит? — спрашивает.
Агама как дёрнется. И выскочила. Побежала, песком нас забрызгала. Витя хотел догнать, а она — в норку. И нет!
Тётя Надя расстроилась, что мы упустили такую великолепную агаму. Другой такой великолепной нам никогда не поймать!
— Поймаем, — говорю я.
И сразу поймал. Она как раз за тётей Надей сидела.
— Ты прямо профессор, — говорит тётя Надя. — Ты ещё диссертацию не написал?
— Как-нибудь потом… В свободное время.
Вот мы как с тётей Надей пошутили. А Витя не понял, говорит:
— Какой он профессор? Он петуха боится!
Как будто толстый Витя сам петуха не боится. Я видел, как дядя Мурад Витю тащил на руках. Витя орал на весь заповедник, а петух прыгал сзади и раздувал хвост.
Этого петуха все боятся. Дядя Володя никого не боится, никаких змей. А петуха он побаивается, петух его один раз в лицо чуть не клюнул. Из него бы давно суп сварили, но, к сожалению, этот петух имеет научную ценность. Он предсказывает песчаные бури. Ни один прибор ещё ничего не предсказывает, а петух нахохлится. Или залезет под крыльцо. Значит, будет песчаная буря. Надо закрывать окна. Ехать уже никуда нельзя. Боря однажды петуху не поверил и поехал. Чуть не пропал в песках.
С тех пор петуху все верят.
Ведь флюгер может ошибиться: ветер на него не так дунет, и флюгер, пожалуйста, ошибся.
— Я хочу на вашего петуха посмотреть, — сказала тётя Надя.
Это она сейчас хочет. А потом не захочет, когда увидит.
Мы уже на колодец пришли.
Вокруг колодца юрты стоят. Тихо. Маленькие ребята в песке играют. Они палец в рот сунули и на нас смотрят. Халат на песке сохнет. Старик в широких штанах грузит бочонки с водой на ишака и что-то ему говорит. Ишак не хочет, чтобы на него грузили. Он даже слушать об этом не хочет, отвернул уши. На солнце спит толстая собака, белая, без хвоста. А на собаке спит толстая муха, чёрная. Такой колодец.