Сними панцирь!
Шрифт:
— Может, поднести? — говорит папа.
— Ну вот ещё! Что я, маленький?
— Уж я бы не отказался! — смеётся папа.
А я отказался. Интересней идти. Я в папины следы наступаю. Прыгать приходится, чтобы попасть. Вон я как прыгаю! Сразу попал.
— Успеваешь? — говорит папа.
Он привык, что за ним никто не успевает в песках. Все его просят потише идти, шаг у папы широкий. Но я успеваю. Папа сейчас не очень спешит. Иногда останавливается, на песок смотрит.
— Ежик прошёл, — говорит папа. — Гляди, какой ровный след. Ежик
Здесь ёжик, конечно, аккуратный. А дома — не очень. Папа газеты принесёт с почты, а ёжик сразу утащит. Так любит газеты! Завернётся в них и шуршит. Папа говорит: «Лёдик, зачем ты газеты взял? Я же не читал!» А я не брал, это ёжик.
— Ого, Лев Владимирович! — говорит папа.
Папа так муравьиного льва зовёт. Он никакой не лев, у него гривы нет. Это просто букашка. Но имя такое — муравьиный лев. Он в ямке сидит и ждёт, когда муравей поскользнётся и скатится ему на голову. Этот муравьиный лев такой хищник!
— Только слепой на нашем песке ничего не увидит, — говорит папа.
Я не слепой, я вижу.
— Зайчик скакал, — говорю я.
— Зайчик, — соглашается папа. — Сытый, судя по походке.
Так мы идём. Разговариваем немножко. Отдыхаем. Папа со мной всегда отдыхает. Даже когда про работу рассказывает. Он вообще-то отдыхать не умеет. Некоторые люди здорово отдыхать умеют. Но не папа. Папа только со мной отдыхает.
Мы на «наше место» пришли.
«Наше место» на рогатом бархане. Ветер надул ему такие рога, длинные, из песка. И бархан теперь так стоит, ждёт, пока ветер подует в другую сторону и надует ему другие рога. Этот бархан всё время меняется под ветром. Но мы его всё равно узнаём.
— Слышишь, как тишина звенит? — говорит папа.
Это не тишина звенит, а песок. Он с бархана тихонько сыплется. И звенит.
Но я ничего не сказал. Пусть — тишина, если папе нравится.
С «нашего места» далеко видно.
Видно железную дорогу, она блестит. По ней товарный поезд ползёт. Паровоз такой маленький! Ему, конечно, тяжело. Он пыхтит и бросает вверх дым. Платформы за собой тянет, на платформах острые куличи торчат. Мы с Ариной тоже такие делаем, из песка.
— Щебёнку повёз, — говорит папа: он всё знает, даже издалека.
Нашу платформу видно. По платформе ходит дежурная Люба в красном платочке и подметает платформу веником.
— Пустая работа, — смеётся папа.
Но Люба настойчивая. Пусть Люба свою платформу метёт, раз она такая настойчивая, это хорошо.
Ещё метеостанцию видно. Флюгер. Наш дом, крыша на нём блестит. Саксауловую рощу за домом. Дядя Мурад куда-то идёт, за ним катится Витя.
В другой стороне мы видим колодец, где Байрамчик живёт. Колодец едва-едва виден. К колодцу что-то движется из пустыни. Широкое, как туча. И чёрное. Но это не туча! Это овцы к колодцу бегут.
Солнце уже садится.
Папе особенно нравится с «нашего места» смотреть, как солнце садится. Оно тут необыкновенно садится, папа нигде таких закатов не видел. Нигде таких нет, вот он и не видел.
Только у нас такое солнце. Большое. Чистое. Оно садится в песок и сразу подпрыгивает. Ему горячо! Опять солнце забыло, что песок такой горячий. От песка брызги вверх летят. Тоже горячие. Красные, во всё небо. Солнце теперь боится закатываться. Осторожно трогает наш песок. Боком. Песок вроде немножко остыл. Тогда солнце опять начинает садиться.
Садится, садится…
— Смелее! — кричит папа. — Ещё чуть-чуть!
— Давай! — кричу я. — Давай, не бойся!
— Уф, кажется, село! — говорит папа. — Я даже вспотел… Без нас бы ему сегодня не сесть. Чувствуешь, какой песок?
Я чуть не обжёгся. Потом я песок под собой разгрёб, ничего. Папа тоже разгрёб.
— Человек должен на одном месте жить, — говорит папа.
— На этом месте? — спрашиваю я. Хорошее, конечно, место.
— На любом, — говорит папа. — На каком-нибудь Только тогда он может в землю врасти, и земля человеку прекрасна.
— Но корней же у человека нет, — говорю я.
— Ошибаешься… Только у человека и есть корни, мы просто не замечаем.
— У меня нет, — говорю я.
Я думал, что папа шутит. Он так иногда шутит, что сразу не поймёшь. Марина Ивановна говорит, что она никогда сразу не разберёт, когда папа шутит, а когда нет. Но сейчас папа говорит серьёзно. У него глаза такие, серьёзные.
Я тоже стал серьёзный…
— Ты чего надулся? — говорит папа. — Что-то мы с тобой сегодня грустим. К дождю, что ли?
Я не знал, что мы сегодня грустим. Оказывается, папа грустит. Мы на «нашем месте» сидим, а папа грустит. Значит, он опять про маму подумал. Что вот мама не сидит с нами.
— Ты лучше отдыхай, — говорю я.
— Я отдыхаю, — улыбнулся папа. — Я с тобой отдыхаю душой.
Но глаза у него всё равно серьёзные.
— Вот вы куда забрались! — вдруг говорит кто-то.
Я даже вздрогнул. Это, оказывается, тётя Надя. Папа тоже удивился:
— Как это вы нас нашли, Надежда Георгиевна?
— А вас далеко видно…
— Чуть бы пораньше, — говорит папа. — Такой был закат!
— Я видела… Действительно — зрелище. Лёдик, я посижу с вами, можно?
— Что за вопрос? — говорит папа. — Конечно, можно.
Она же не его спрашивает. Это «наше место», мы тут с папой всегда сидим. Вдвоём. Но пусть тётя Надя тоже посидит, раз пришла.
— Красиво у вас, — говорит тётя Надя. — Будто сквозь жёлтое стёклышко. Помните такую игру?
Тётя Надя, когда была маленькой, в волшебные стёклышки играла. Разных стёклышек наберёт и смотрит. В зелёное смотрит — будто кругом лес, глаза от зелени ломит. Или в красное. Будто на солнце. Или в жёлтое стёклышко. Всё вокруг такое лимонное, как сейчас. Папа, наверное, тоже эту игру помнит?