Сними панцирь!
Шрифт:
Папа смутно помнит. Это девчачья игра. Девчонки бегали с какими-то стёклами, он помнит. А папа уже тогда мух во дворе ловил и на булавки насаживал. Он слишком рано зоологом стал, так его детство прошло. Даже в футбол никогда не играл.
Тётя Надя папе завидует. Как папа рано определился! Она до сих пор не определилась. Историк, а в библиотеке работает. Книги она, правда, любит. И с читателями ей нравится. Но иногда она недовольна. То ли ехать куда-то, то ли ещё что-нибудь — сама не поймёт.
— Вот
— Наверное, — смеётся тётя Надя.
Ей нужно с Ариной побыть. Она вообще-то у нас быстро привыкла. Обычно она привыкает долго. А сейчас ей кажется, что она нас давно знает.
— А мы к людям легко привыкаем, — говорит папа. — Верно, Лёдик?
— А вдруг плохой человек? — спрашивает тётя Надя.
— К нам плохие люди не ездят, — говорит папа. — У нас все хорошие. Правда, Лёдик?
Всё меня спрашивает, а сам говорит. Я даже сказать ничего не успел, папа опять говорит:
— В хорошем коллективе плохие люди не держатся. Зачем нам плохие?
Если нет настоящего дела, тогда всякие мелочи лезут и мешают жить, так папа считает. А у нас дело. Зоологу нельзя сидеть в городе. Зоолог в городе теряет чутьё, как охотничья собака без охоты.
— А чутьё — это главное, — говорит папа.
Вон как всё любопытно в природе устроено. Нет ни вредных животных, ни специально полезных — это люди придумали, чтобы им было удобней. Неправильно разделили мир — на полезных и вредных, пора от этого отказываться. В природе все друг другу нужны, только все вместе могут существовать — и это прекрасно.
— Например, скорпион! — говорит папа. — Полезный он или вредный? Или тот же волк, которым детей пугают?
— Не знаю, — говорит тётя Надя. — Я как-то не думала.
— Вот именно. А биолог об этом обязан думать, чтоб не нарушить равновесие в природе. Это разговор долгий. И дело это длинное, жизни не хватит.
— Но ведь не все так живут, — говорит тётя Надя. — Многие ещё живут просто так.
Папа не знает, как многие. Он только знает, как он. Он не говорит, что иначе нельзя. Просто он иначе не может.
— Кто как хочет, так и живёт, — смеётся папа.
Скучный какой-то разговор. Чего только папа смеётся.
— Я хочу домой, — говорю я.
— Домой? — удивился папа. — Ну, иди, если хочешь. А мы с Надеждой Георгиевной тебя догоним.
Я думал, папа со мной пойдёт. Мы с «нашего места» всегда вместе уходим. Вдвоём.
— Может, вместе пойдём? — говорит тётя Надя.
— Сейчас пойдём, — говорит папа. — Что он, один не дойдёт? Сколько раз ходил.
Мне так обидно стало. Что папа говорит? Он же перепутал. Я отсюда один никогда не ходил. Я не отсюда ходил, не с «нашего места».
— Я как раз один ходить люблю, — сказал я.
Я нарочно сказал. Думал, папа поймёт. А папа говорит:
— Ты у меня молодец!
Ладно, пусть разговаривают, если им интересно. А я домой побежал. Меня Арина там ждёт. Спрашивает у всех: «Где Лёдик? Я без него ничего не могу делать, у меня пластилин из рук валится». А Марина Ивановна говорит: «Я сама без Лёнечки не могу. Все поужинали, а его нет». И тут я прибегу.
Я так помчался, чуть рогатый бархан не свалил. Так по песку проехал. И даже не оглянулся. Только один раз оглянулся, уже потом. Папа с тётей Надей всё разговаривает, а мне рукой машет. Ладно, пусть догоняют. Я дальше бегу. По саксауловой роще. Прямо к дому.
У крыльца привязан рыжий верблюд. Интересно. Может, это не наше крыльцо? Нет, наше. А верблюд стоит и об наше крыльцо трётся своим рыжим боком. Где-то я этого верблюда видал…
Тут я вспомнил. Это же отца Мухаммеда верблюд. Рыжий. Он к нам приезжал на этом верблюде. Значит, снова приехал. Чего ему надо? Ведь он в папу стрелял…
Я открыл дверь и иду.
Вдруг вижу: у нас кто-то есть на веранде. Темно, но немножко видно. Кто-то в углу стоит, голова большая-большая.
Я выключатель нажал — чик!
Это отец Мухаммеда стоит! Я его шапку сразу узнал. Вот почему голова большая — он в шапке. А в руках у отца Мухаммеда ружьё.
Ружьё! Он ружьё так держит, прямо вцепился. И у нас на веранде стоит. В темноте. Тихо. Опять, значит, он за старое?
Я как закричу:
— Уходите отсюда!
А он шапкой кивает. Ружьё прижал. И стоит. Он даже не думает уходить. Разве он уйдёт, браконьер! А папа ведь ничего не знает. Он разговаривает с тётей Надей. Идёт. Может, он сейчас к дому подходит. Поднимается на крыльцо…
— Уйди! — закричал я.
И как брошусь к нему. Как ружьё дёрну.
Он некрепко, оказывается, держал. Считал: подумаешь — мальчик! А я вырвал. Ружьё такое тяжёлое. Я всё-таки поднял. И как брошу с веранды.
Сразу грохнуло где-то.
Со всех сторон закричали.
— Вах! Вах! — кричит сзади отец Мухаммеда.
— Кто стрелял? — кричит дядя Володя.
— Господи, что случилось? — кричит Марина Ивановна.
Я сижу на полу. Встать не могу почему-то. Все бегут. Все сюда бегут.
Дядя Володя меня схватил:
— Что такое? Лёдька, ты цел?
Тут мой папа. Он уже тут. Я вовремя успел. Папа уже тут. Отнял меня у дяди Володи, поставил почему-то на стол и за ноги держит. Даже больно, как папа держит.
— Пусти, — говорю я папе. — Я сам.
— Ага! — говорит папа. И отпустил.
Я сразу на пол спрыгнул.
Папа лоб себе потёр (он так трёт иногда, если забыл, что хотел сказать) и говорит:
— Чего это ты на людей кидаешься? Ружья бросаешь? Вроде раньше у тебя этой привычки не было. Как понимать?