Снохождение
Шрифт:
— Ваалу-Миланэ-Белсарра из рода Нарзаи приветствует её светлость.
Все разместились вокруг столика, и три прислужника начали расставлять яства: огромные, раскормленные донельзя жареные куры; не меньше пяти графинов с холодным питьём: разведённым шеришем, хересом, лимонной водой и просто водой; южные орехи — огромные, крепкие, с белой сердцевиной и жидкостью внутри них; ассорти из красной и белой рыбы; перепелиные и соловьиные яйца. Но всё это было ерундой и эпатажем для Миланэ по сравнению с отличной курицей с любимым имбирём.
Но
— Начни с основательного, Синга, — сказала ему мать, аккуратно открывающая ножку у большой куры.
— Да, дельная мысль, почему бы не отведать… — поддержал Тансарр.
— Нет, папа, я ем яблоко и я съем яблоко.
Отец с усмешкой посмотрел на него, потом как-то слишком тяжело вздохнул.
— Плохо ты себя ведёшь.
— Может быть, — шевелил хвостом Синга, развалясь. — Я бунтарь, папа. Бунтарь духа, понимаешь? Мне так положено.
— Твой бунт в том, чтобы кушать яблоко в начале трапезы?
— И в этом тоже.
— Ты прямо как эти хальсиды из Гельсии. Мелочный протест без всякого смысла.
— Всё-то ты, отец, сумеешь перевести на политику, и прямо с самого начала, — засмеялся Синга.
— Мда, тебе смешно, — закивал Тансарр и перевёл взгляд на Ашаи. — А мы сегодня рассматривали этот вопрос в Сенате самым внимательным образом, должен признать.
— И к чему пришли? — насмешливо спросил Синга, поигрывая огрызком яблока.
— Он так избалован, — сказал сенатор своей супруге, словно говоря о совершенно чужой особе, забавно указывая пальцем на Сингу.
Ответа не последовало. Лишь неопределенный кивок — мать кушала ножку.
— Отец, знаешь, ты забываешь о нашей гостье, — отметил Синга, взяв себе ещё простого яблока.
— Пожалуй, даже ты иногда бываешь прав.
— Нет, пусть лев продолжает. Мне интересно, что там с хальсидами. Не сильна в делах политики, но желается услышать о ней от её вершителя, — молвила Миланэ.
— Я бы не назвал себя вершителем, — Тансарр небрежно налил себе вина, без тени улыбки. — По крайней мере, есть ещё двадцать три таких, как я. Дело это не столько политическое, сколько результат столкновения разных мировоззрений: варварского и нашего. Здесь даже затронуты вопросы веры, я бы сказал.
— Вот как. Каким образом?
— Как бы попроще изложить… У хальсидов появился некий… герой… дутый, конечно. «Пророк», как они его величают; он был реальной личностью, но его наделили невероятными способностями. Нёс он некое вероучение, какую-то глупость, в которую я даже не хотел вникать. Всё бы ничего, но этот их герой, к несчастью, умер.
— Что с ним случилось?
— Его казнили, по делу убийства гражданина Империи, некоего колесного мастера, что на старости лет осел в Гельсии.
— А зачем он совершил убийство?
— Мотивы совершенно неясны. Подробностей не знаю.
— Папа, его просто убрали наши. Скажи по-честному, зачем нам
Она тут же посмотрела на Тансарра, но тот не обратил никакого внимания на сына, и смотрел только на Ашаи-Китрах.
— Его дело — между нами говоря — не было подставным. Судили его настолько честно, насколько вообще можно судить варвара. Тем более, что его хотели казнить очень мягко: дать снотворного, смешанного с ядом. Но он отверг такой способ и его последней волей было то, чтобы его сожгли. На казни были присяжные, всё как положено. Это не было устрашением, вовсе нет. Просто свершилось правосудие. Но хальсиды раздули из этого что-то невероятное. Они оплакивали своего героя-преступника, этого обычного сумасшедшего голодранца. Они отказывались работать. Начали сбиваться по ночам в кучки, что-то бормоча. Понятно, местные власти принялись наводить порядок, но это вызвало волнения по всей провинции. В результате — небольшое восстание, которое случилось на днях, его быстро подавили, и — как вам это нравится — хальсиды тут же выдали своих зачинщиков-вожаков, мило улыбаясь. Впрочем, и сами эти зачинщики улыбались тоже.
— Добровольно взяли и выдали? — удивилась Миланэ.
— Да, добровольно.
— Они сильно струсили, правильно я сужу?
— Дело здесь не в трусости. Я бы сказал, скорее, в слабоумной храбрости, которая, впрочем, скорее слабоумная, чем храбрость. Зачинщикам было объявлено, что за мятеж их ждёт казнь, на что хальсиды ответили, что они ищут мучительной смерти на огне. Они хотели, чтобы их тоже сожгли.
— О Ваал, зачем? — нахмурилась Миланэ.
— Они так захотели, ещё раз говорю. Это у хальсидов стало добродетелью — сжигать себя во имя своего учения. Совершенно непонятного, должен сказать.
— Вот дурни, — заметил Синга, продолжая вертеть огрызок яблока за хвостик.
Молчание.
— Если учение поддерживается горением его поклонников, то это — плохое учение. Чума духа, что косит души и губит жизни, — наконец, уверенно молвила дочь Сидны.
Согласно кивнув, Тансарр развёл руками:
— Короче говоря, они искренне полагают, что если сгореть за свои убеждения, то это придаст истинности их учению. Но я очень сомневаюсь, что страдание и мученичество могут стать предвестием истины.
— Так их тоже сожгли?
— Сожгли. Они сами захотели такую казнь, а законы Империи требуют соблюдать последнее желание осуждённого на смерть.
Супруга Тансарра молчала, глядя в окно.
— Какие всё это глупости… Не надо гореть на костре ради учения. Из твоего внутреннего огня должно изойти учение! — вдруг убеждённо сказала она, словно обращаясь к кому-то невидимому.
— Либо из твоего учения должно изойти пламя, — Миланэ подняла ладонь перед собой.
Синга довольно засмеялся и хлопнул несколько раз в ладоши, Тансарр улыбнулся.