Снова три мушкетера
Шрифт:
Но ничто не может остановить жизнь, и город прорывает преграды и вырывается на простор предместий, растекаясь вширь подобно озеру. Чем дальше от центра Парижа, тем реже встречаются теснящиеся друг к другу облупившиеся дома с фасадом в одно окно, кривые переулки, примыкающие к полуразвалившейся арке какого-нибудь старинного жилья.
Постепенно замедляя свой неровный бег, улицы становятся все чище, шире, элегантнее. На них тут и там высятся внушительные особняки с собственными дворами, подъездами, а иногда и садом.
Тут располагался, например, особняк маркизы де
Чуть дальше — Лувр, куда направляется в настоящий момент его величество, и Тюильрийский сад, разбитый на участки, — здесь помещаются псарни и зверинец его величества, страстного любителя охоты.
Неподалеку от Лувра строится дворец его высокопреосвященства, задуманный, без сомнения, как величественный памятник, призванный прославить всесильного министра Франции и ее фактического правителя. Сквозь леса уже можно видеть главный фасад, выходящий на улицу Сент-Онорэ.
На запад от Лувра высится громада Шатле, в давно ушедшие времена служившая опорой парижской крепости, теперь же населенная исключительно судейскими чиновниками.
Рассуждая подобным образом, мы привели читателя к тому месту города, где царило наибольшее оживление и где ожидали короля (и кардинала) с наибольшим нетерпением, готовясь засвидетельствовать ему свое почтение и уверить царственную особу в своей совершенной преданности. Неподалеку от Шатле, в городской ратуше, собрались все представители парижского муниципалитета. Вдоль улиц Сен-Мартен и Сен-Дени шпалерами были построены войска в парадной форме, а к ратуше со всех концов города стекалась пестрая толпа.
Королевский кортеж вступил в город 23 декабря 1628 года через увитую зеленью и украшенную гирляндами арку в предместье Сен-Жак. На всем протяжении следования короля были устранены подмостки, воздвигнуты декорации, в которых представляли аллегории и мистерии, а также было вынесено немало бочонков с бесплатным вином.
Навстречу королю вышли городские эшевены [13] в двухцветных бархатных мантиях и колпаках с золотым шнурком, советники в мантиях из черного сатина.
13
Члены городской управы.
Шли купеческие старшины в ярко-красном платье с поясом, пуговицами и шнурками того же цвета и маленьких шапочках — токах, наполовину красных, наполовину коричневых.
Шагали приставы в двухцветных мантиях, на которых был вышит серебряный корабль — герб славного города Парижа.
Победоносные войска, следовавшие за королем и его свитой, также имели весьма нарядный вид, под стать городским старшинам. Королевская гвардия в белых мундирах с голубыми отворотами шла сразу же за королевским кортежем. Во главе каждой роты развевались разделенные на четыре лиловых и желтых поля, усеянные шитыми золотом лилиями ротные знамена. Впереди возвышалось белое полковое знамя с крестом из
За гвардейцами шли пикинеры в легких кирасах и шлемах с четырнадцатифутовыми пиками в руках. Стрелки пехотных полков шагали с упорами для стрельбы, которые по своему внешнему виду больше всего напоминали рогатины. Мушкеты они несли на плече. Аркебузиры несли тяжелые аркебузы, имея вид людей, занятых тяжелой же работой.
Кавалерия состояла из драгун, кирасиров и уланов.
Рота де Тревиля в конном строю следовала непосредственно за королем.
По случаю победы под Ла-Рошелью звонили в колокола.
Перезвон плыл над Парижем, вспугивая и поднимая в воздух стаи птиц. Семь колоколов церкви Св. Евстафия мелодично вызванивали музыкальную гамму, в которую вмешивался резкий голос колокола аббатства Сен-Мартен. Еще ближе в ответ ему подавала свой угрюмый голос Бастилия, с другого конца басили колокола Лувра. Через равные промежутки ронял удары набатный колокол собора Парижской Богоматери. Церковь Благовещенья, церковь Сен-Жермен-де-Пре — все они старались внести свою лепту в колокольную симфонию, звучавшую в честь возвратившихся в город победителей.
Словом, столица с радостью встретила своего короля.
Только в аристократических кварталах рядом с Королевской площадью, где выстроились большие и светлые особняки из красного кирпича с белым каменным бордюром и темно-голубыми черепичными крышами, особенно не радовались.
Здесь жило много гугенотов, которые не видели ничего хорошего в том, что кардиналу удалось расправиться с их единоверцами. Там даже осмеливались роптать, но роптали глухо, так как из их окон многим открывался вид на Бастилию, усеянную бойницами, словно черными злыми глазами, и пушками, обращенными в сторону города.
Немало непокорных аристократов получили в ней стол и кров на неопределенный срок заботами его высокопреосвященства. Особо же дерзкие, подобно Шалэ и Бутвилю, и вовсе сложили головы на эшафоте.
Поэтому, если в тот день и не весь Париж шумно праздновал успех армии короля, то, во всяком случае, никто не позволял себе шумно высказывать противоположные чувства.
По окончании торжеств д'Артаньян вернулся к себе — на улицу Могильщиков. Он нашел свою квартиру унылой и мрачной. Все предметы покрывал толстый слой пыли.
При виде г-на Бонасье, встречающего его с опасливой улыбкой на обрюзгшем лице, д'Артаньян ощутил острый прилив печали. Он вспомнил о судьбе несчастной Констанции, которую еще так недавно искренне любил.
Помрачнев, он заперся у себя, чтобы не видеть ненавистного хозяина, и почувствовал себя еще хуже прежнего. С ним не было даже Планше. Он был одинок.
«Атос сейчас, наверное, медленно напивается; а когда Атос напьется, разговаривать с ним — это все равно что пытаться разговорить медный подсвечник. Арамис поглощен мыслями о госпоже де Шеврез или занят своей диссертацией — ведь он твердо решил оставить службу по окончании войны. А наш добрый Геркулес, Портос, уже спит и видит себя богатым сеньором, супругом бывшей госпожи Кокнар. Таким образом, я предоставлен самому себе».