Снова в дураках
Шрифт:
Зато она захотела. Он отправился на вечеринку, приготовившись вынести двадцать минут пустопорожних напыщенных разговоров, и вдруг увидел девушку, стоявшую возле фортепьяно и смотревшую на него. Женевьева оказалась самой красивой из всех когда-либо виденных им женщин. Ему потребовалось ровно две секунды, чтобы пробраться от двери к ней поближе, и как только ее зеленовато-серые глаза улыбнулись ему, он пропал навсегда. На ее лице читались явный интерес, удовольствие и... желание. Возможно, он тогда был очень молод, но совсем не глуп.
Три часа спустя они украдкой покинули дом со всеми его и Джайлса деньгами, лежащими в кармане Тобиаса... Еще час спустя они мчались
Да, у него были годы, чтобы вспоминать о том, что произошло за эти шесть часов.
Ему все еще трудно поверить, что он снова видит Женевьеву. Вот она, стоит возле белоснежной жимолости, купающейся в лунном свете. И, похоже, вовсе не жаждет вновь отправиться с ним в Гретна-Грин. Она считает, что влюблена в Фелтона. И этот ублюдок, очевидно, настолько в ней уверен, что даже ни на минуту не задумался, отсылая ее домой с соперником. Но ведь это она целовала его в карете. А теперь Женевьева делает вид, что данного эпизода никогда не существовало, но каждая частичка тела Тобиаса уверяла его в обратном.
– Ваши волосы все также исключительно красивы, - сказал он, протягивая руку, чтобы дотронуться до них. Длинные вьющиеся пряди сбегали вниз по ее спине, переливаясь всеми возможными оттенками от коричневого до золотого, словно бурые камни смешали с золотом.
Она обернулась, ветка жимолости прильнула к ее лицу.
– Этот сад стоит целого дома!
– воскликнула она, не обратив никакого внимания на его комплимент. Он помнил, что лесть ее никогда не интересовала.
– Вы знаете, за что жимолость получила свое название?
– спросил он.
– Нет, - ответила она, и в ее глазах сверкнул интерес.
Он сорвал один цветок и шагнул к ней ближе.
– За то, что ее цветы имеют сладкий вкус [13] , - сказал он, слегка касаясь белыми лепестками ее губ.
Она нахмурилась.
– Очень смешно. Это всего лишь цветок. Кому придет в голову есть цветы.
Он перевернул растение и показал ей его самое узкое место.
– Вкусите это, Женевьева.
– Я прошу вас прекратить обращаться ко мне так неофициально!
– резко высказалась она, явно полная любопытства, но не желающая никакой интимности.
[13]
Жимолость– по-английски honeysuckle: honey - мед, suckle - кормить (вскармливать грудью), сосать
Тобиас провел узким соцветием по линии ее губ.
– Насладитесь же.
Его голос был таким же низким и густым, как серо-синее небо над ними.
– Я не ем цветов!
– упрямо твердила она, отталкивая его руку.
– Это делается так.
– Он поместил цветок между своими губами, и капля сладкого нектара скатилась ему в рот.
– Вот так, попробуйте.
– Он положил свою большую ладонь ей на затылок, на эти великолепные волосы, и подтянул ее к себе.
– Ну же, попробуйте!
Его губы коснулись ее, затем приоткрылись, приглашая вкусить цветочный нектар, и она...
– о, его Женевьева никогда не станет сопротивляться такому подарку - ее язык с тихим вздохом проскользнул в его рот. Сладость цветка ушла, но сладость губ Женевьевы могла заставить его наслаждаться ею всю ночь. Жимолость оказалась между их телами, зажатая между его грудью и ее. Руки Женевьевы взлетели к волосам Тобиаса и притянули его ближе.
Желание пробежало по его венам, как тягучий мед, как пьянящий аромат смятых цветов. Он обхватил лицо Женевьевы ладонями и поцеловал ее бесконечно долгим поцелуем, молча и страстно задавая вопрос, на который не имел никакого права.
Голова у Женевьевы закружилась, и она снова перестала о чем-либо думать. Здесь и сейчас был только Тобиас, и вкус его рта, и ощущение его рук на лице, держащих ее так нежно и ласково, словно она была некой драгоценностью, в то время как его губы производили разрушающие ее действия. Тело Тобиаса было большим и горячим, через шелк своего платья она чувствовала все выпуклости его железных мускулов, а также... также некие выпуклости, приносящие наслаждение. Ощущения были очень смутными, основанными на поцелуях тех кратких шести часов, закончившихся несколько лет назад. Но память о них неумолимо к ней возвращалась: твердость тела Тобиаса, и нечто похожее на ворчание, рождаемое его горлом, и способ... да, способ, которым он обхватил ее своими руками и затем уложил на сиденье кареты. За исключением того, что вместо жесткого сиденья под ней вдруг оказался мягкий ковер из травы, а вокруг чувствовался запах цветов, и слышалось неясное пение какой-то птицы, забывшей вовремя лечь спать.
Она тоже что-то забыла, но сейчас это не имело значения, не тогда, когда у нее был Тобиас, были его руки, его нога... это ощущение было настолько всепоглощающим, что Женевьева выгнулась к нему, дрожа от тоски по тому чувству, которое едва помнила, но которое охватывало подобно пламени.
Он что-то говорил, и его голос тоже дрожал.
– Сладкая, - говорил он, - ты такая сладкая, Женевьева. Моя Женевьева.
Он провел рукой по ее груди, и туман снова опустился на ее глаза, как раз в то самое время, когда она уже собиралась остановить его, а вместо этого снова притянула его голову к своей. Она вся горела, между ног разлился жар, огонь обжег ее губы прежде, чем она успела потребовать... попросить... но казалось, что он и так все знал. Его рука дразнила ее грудь, его большой палец двигался поверх шелкового лифа, лаская мягкую кожу чуть выше выреза платья. Она извивалась, невнятно протестуя. Он мучил ее, а ей всего лишь хотелось той страсти, того взрыва и вспышки света, того...
Его рука вернулась к ее груди. Томительный стон прорезал вечерний воздух словно музыка, способная конкурировать с соловьем.
– Так ты хочешь вкусить медовой жимолости, Женевьева?
– спросил он ее. Его голос прерывался от сильнейшего желания, но был тверд и управляем. Он прочертил цветком дорожку по ее разгоряченной щеке, оставил капли сладкого сока на ее глазах и губах.
Она неохотно открыла глаза, приходя в себя и осознавая, что еще раз сыграла роль развращенной девицы: что в нем такое, в этом Тобиасе Дерби? Почему ему удается заставить ее играть столь развратную роль?
Его глаза потемнели от желания. Он аккуратно взял цветок и нажал на него, выжимая сок прямо возле ее рта. Капля нектара упала ей на язык и стремительно скатилась, оставляя на своем пути медовый вкус.
– Вот видишь, Женевьева, - прокомментировал он свои действия, - каждый цветок готов накормить сладчайшим медом из своей груди.
– Я не могу этого сделать, Тобиас, - прошептала Женевьева.
– Мы ничего и не делаем, - сказал он ей, его густые ресницы прикрыли глаза.
– Мы просто целуемся, Женевьева.
– Его рука, не двигаясь, совершенно невинно лежала на ее груди, словно он думал, ей удастся забыть о его действиях.
– Я же не стянул вниз лиф твоего платья, например.