Сны, увитые омелой
Шрифт:
– Просто я прочитал твое первое письмо… Прости. Другие письма я никогда не трогал… Ты что, вся облилась водой из-за меня?
Калин опустила руки и села в кресло. Ноги ее подломились, она глубоко дышала. Вода на кухне лилась до сих пор.
– Никаких других писем?
– Нет, – ответил Эсмонд. – Но теперь я понимаю, насколько важно для тебя то, что там в других письмах… Я больше никогда не буду про них спрашивать, если хочешь. Просто почтальон, выполняющий свою работу… Разве я заслужил дружбу со своими нанимателями? Конечно, нет.
Эсмонд встал, взял пальто и пошел к дверям. Калин подбежала к нему и обняла его, остановила, прижавшись щекой к спине и крепко сжимая его плечи.
– Ну
– Я всего лишь беспокоюсь за тебя, – сказал он. – Потому что люди не видят, они хотят видеть… Ты хочешь видеть его хорошим, но он не такой… И если я в этом виноват…
– Такой, или не такой. Что случиться, если один очень хороший писатель поможет мне развеять скуку, благо у него есть связи в городской тюрьме, а я в свою очередь помогу одному человеку своей поддержкой. Ты ведь сам говорил, он прежде всего человек…
– Для бога – да. Для общества уже нет… Это во-первых. А во-вторых, в твоей схеме я самое незаинтересованное лицо. Я вроде как действую безвозмездно.
– Не безвозмездно. Ты же расскажешь, о чем будет твой новый роман?
– Тогда придется выпить еще чаю.
– Там наверное уже всю кухню водой залило! – Калин побежала на кухню, остановила воду и набрала чайник, а потом достала из холодильника коньяк.
– Нет, ты что, – сказал Эсмонд, – я больше не буду. Мне нужно было только согреться.
Он прислонился спиной к дверце холодильника, Калин села на подоконник.
– Так о чем будет твой роман?
– Я еще думаю над формой для свой новой истории. Может быть, пьеса подойдет к ней лучше романа… Это будет театральная история. Театр во время финансового кризиса. Все постановки приостановлены, осталась одна и главный режиссер на оставшиеся деньги пытается сделать хоть что-то. Актеры уходят от него один за другим. Он приглашает любителей, чтобы платить меньше, но по ходу репетиций он все более вживается в свою роль. У него нет права на провал постановки. Он вживается слишком сильно и переходит черту… Я забыл сказать, они ставят историю по мифу о Минотавре, а режиссер играет самого Минотавра и актеры-любители начинают бояться его настолько, что отгораживаются от него. Он запирает их в глубинах старого театра, и они, чтобы выбраться, отдают ему жертву… Пьеса будет называться «В глубине лабиринта»…
– Будет классно, не сомневаюсь, – сказала Калин. – Но к чему это все? На что ты опираешься?
– Это о современном мире. Все становиться иллюзией, виртуальностью. По телевизору говорят, что где-то идет война, показывают умирающих детей, всех в грязи, а мы смотрим на это, жуем еду, а потом переключаем на другой канал, потому что неинтересно. Отчуждение страшнее всего. Страшно знать, что где-то на твои налоги ведется война и убивают людей. Но еще страшнее осознать, что миллионы людей понимают такую ситуацию и она их устраивает. Потому что они отчуждаются от нее… Театр будет в моей пьесе символизировать весь мир, это станет ясно, когда придут актеры-любители. И этот мир будет поглощаться кризисом, внутри которого заведется свой монстр. Это будет видно, от начала и до трагического финала будет видно, что готовиться катастрофа, зарождается монстр, но все попытаются не заметить это. Они будут отчуждаться от реальности.
– И кто же тогда внутри лабиринта? Отстраненные зрители, на чьих глазах актеров стали убивать взаправду, или же сами актеры, переставшие играть?
– Ответ на этот вопрос я оставлю тебе.
Глубокая фаза первого сна “птицы”
Каждый год ближе к августу наступает время поздних туманов. Сгущаясь над озером, холодные влажные облака обволакивают береговую линию, замешиваются в лесу и медленно взбираясь по птичьей трассе, оказываются в городе, рассеивая над домами запахи ила и хвои.
– Говорят, в августе здесь уже не искупаться, – рассуждал мужчина за рулем. – Я читал, что в озере полно холодных источников. Представляешь, что они пишут? Будто у самого берега зимой никогда не появляется лед, метров на двадцать уходят вглубь озера эти подземные ручьи, но меня рассмешило не это. Они пишут, что зимой ручьи горячие, а летом ледяные… Как думаешь, Ноа, это и привлекает Келенкенов?
Он рассмеялся, а она подумала, склоняется ли имя этих древних птиц. Мужчину за рулем звали Абель и он был главой экспедиции, что казалось ей вдвойне отвратительным теперь, когда будучи здесь он начал приплетать к своим шуткам о местных еще и Келенкен, цель их исследования.
Ее молчание как-будто разозлило Абеля, машина поехала быстрее на каменистой дороге и ее приборы и книжки посыпались в разные стороны, так что ей пришлось придерживать их руками. Была в машине еще Лорена, химик из их университета, ей предстояло исследовать состав почвы под следами, оставленными Келенкен каждое туманное утро на птичьей тропе, но сейчас Лорена крепко спала на переднем сидении, всю дорогу она смеялась над шутками Абеля и видимо сильно устала. В машине позади них, отставшей теперь и громко сигналившей, ехали Тео, младший сотрудник, недавний студент которому суждено всю экспедицию прислуживать Абелю, и Шейла, археолог, что она тут в одиночку будет раскапывать, Ноа не знала. Хотя и вся экспедиция была обречена на провал, глупо верить, что здесь, на севере страны возродились вдруг давно вымершие гигантские птицы, в современном мире им просто не нашлось бы места. Глубоко внутри себя Ноа признавалась, вероятной целью экспедиции был небольшой отпуск вдали от университета, денег на исследования практически не выделили, инструментов никаких, группа совсем маленькая, но тогда немного странным казалось присутствие здесь Абеля, не просто присутствие, а руководство.
Мысли об Абеле всегда вызывали в Ноа целый всплеск чувств, главными из которых были возмущение и восхищение. Возмущали ее его человеческие качества, он был весьма циничным, выдавая свое человеконенавистничество за практичность, его взгляды на мир напоминали взгляды джентльмена конца девятнадцатого века. Например, однажды во время беседы с уважаемыми профессорами на одной из конференций был поднят вопрос о жителях индейских гетто.
– Свобода и порядок их развратила, – заметил Абель. – Времена, когда они были рабами, не так уж плохи, да им приходилось тяжело работать, но не было пьянства, за ними присматривали, не было разгула преступности. Я отвергаю любую теорию об интеллекте людей в зависимости от расы, но вдумайтесь, ведь есть еще менталитет, культура, и что лучше для них, свобода или тюрьма?
Он говорил это, покачиваясь на кресле, покуривая трубку, дым которой задерживался в его никотиновых усах. Профессора глядели на него напряженно, повисло молчание. Ноа сидела рядом с Абелем тогда и жалела, что земля под ней не расплавилась и она не провалилась куда подальше от того места.
Должно быть из-за подобных слов и мыслей Ноа начала презирать в Абеле все. Усы, небрежную прическу, трубку, даже манеру одеваться, всегда вызывающе, как щеголеватый денди, а иногда как расхититель гробниц. "Отчего же ты не можешь одеть простой скромный костюм, когда всего лишь идешь на свои лекции?" – порой думала Ноа. А еще она ненавидела то, как много людей стремились завести с Абелем хорошие отношения, как влюбленно смотрели на него многие женщины, и как он отвечал, например, на флирт студенток, будучи женатым, хоть недавно его жена все-таки подала на развод, не выдержав количества измен.